слышала, что беда одна никогда не приходит, — но на практике убеждалась в этом впервые. Ничего такого серьезного с ней раньше не происходило, а мелкие неприятности она игнорировала, не вдумываясь в них, не анализируя ничего, сразу выбрасывая все из головы. Ну может, лишь эмоционально переваривая — да и то недолго. А вот теперь за мелкими неприятностями следовали те, что были покрупнее. И не исключено, что впереди были куда более серьезные проблемы. Хотя ей и то, что уже было, казалось чересчур.
Надо было бы выйти за газетой — все-таки обещали огромную статью, и, видимо, все вышло, как Кочкин и обещал, раз и голос этот ей про статью говорил, и Мыльников. Все, в общем, видели — кроме нее. Но выходить было страшно. Потому что там могли ждать эти на джипе. Они не собирались ее навещать — длинный оставил ей свой мобильный, а уходя, сказал, что они созвонятся сегодня, она ему или он ей, ее телефон ему в милиции дали вместе с адресом, — но мало ли что. Эти жуткие типы — непредсказуемые, неуравновешенные, дико злобные — вполне могли передумать. Или им что-то могло прийти в их тупые головы. А встречаться с ними ей совсем не хотелось…
…Она вдруг вспомнила, как вчера они приехали на кладбище — Хованское, кажется, что-то такое было написано на входе. И толпу людей у могилы вспомнила, и купу цветов, и священника, читающего молитву по бумажке и вечно забывающего имя раба Божьего, чью душу следовало упокоить. Даже он, нуждаясь в подсказке, неохотно и с испугом оглядывался на тех, кто стоял рядом с ним, — так что уж говорить про нее?
Она всегда нормально относилась к криминальным личностям — даже положительно. У нее было несколько таких знакомых, да и на улице к ней нередко такие приставали, так что некоторый опыт общения был. Но те, с кем она сталкивалась, действительно были привлекательными — в них сила и уверенность чувствовались, и одеты они были хорошо, и выглядели солидно, и криминальность явная только придавала им шарма. Да даже тот, кто взорвался в джипе, показался ей более-менее приятным.
А эти, соратники его, какие-то дикие были, опасные, убогие. Бесконечно провинциальные — напоминающие ей подросшую деревенскую шпану. И даже дорогая одежда на них смотрелась неуместно и насмешливо. И среди остальных они выделялись сильно.
Там много было народу на кладбище, и еще подходили и подходили — солидные, нормальные, цивилизованные вполне, больше на бизнесменов похожие, чем на бандитов. Она не один взгляд на себе поймала от этих чужих — а какой-то кавказец ее вообще рассматривал долго и с интересом и, кажется, хотел подойти. Но потом, видимо, решил, что она с длинным, потому что тот несколько раз ее за руку дергал: смотри, мол, внимательнее. И кавказец постоял, поглядывая на нее, и ушел.
А эти, хоронившие своего предводителя, — они были совсем иные. И это сразу чувствовалось не только по поведению их, не только по виду, но и по тому, как относились к ним другие. Разговаривавшие в основном между собой и сразу ушедшие после того, как гроб наконец опустили в землю и засыпали. Словно они презирали этих уродов — словно эти уроды были чужие. Словно смерть этого в джипе совсем не огорчила никого, кроме его людей.
Там было жутко жарко на кладбище — по крайней мере она вся мокрая была под черным плотным платьем. И не только там, где всегда было влажно, — но вообще везде. А время тянулось и тянулось, и священник возился ужасно долго, а потом еще речи говорили, неприятные такие, угрожающие, полные ненависти речи — о мести за погибшего в основном. И хотя к ней напрямую эти слова не относились, она поеживалась, чувствуя легкий озноб — на мгновение подумав, что часть этой ненависти может легко переместиться на нее. Видевшую того, кто сидел в машине с покойным, но так пока его и не узнавшую.
Те, другие, просто пришедшие проститься, из вежливости, видимо, — даже они, кажется, были в шоке от громких, на все кладбище разносившихся слов, в которых мат чередовался с угрозами. Может, поэтому они и не пришли потом в ресторан — а те, кто пришел, посидели с полчаса буквально и быстро удалились. Предоставив тесной компании уродов поминать своего вождя в своем уродском кругу. И те, кто позже подъезжал, — они тоже надолго не задерживались, на те же полчаса максимум. А она никуда уйти не могла.
Нет, поначалу все было более-менее — она немного нервничала в машине, но быстро успокоилась. Напомнив себе, что дурам живется легче, а значит, чем меньше она будет думать сейчас, тем лучше. И когда они с длинным подошли к могиле, встав чуть в отдалении, чтобы лучше видеть всех, она какое-то время наблюдала за происходящим с неподдельным интересом. Она впервые была на кладбище — когда хоронили родителей отца, ей совсем мало лет было, ее с собой не брали, да она бы и не запомнила. Так что она была в таком месте впервые. И сразу представила собственные похороны — белый гроб, и себя в нем, и кучу мужчин, с которыми у нее было что-то за последние восемь лет, с самого момента лишения девственности.
Правда, непонятно было, как они узнали о ее смерти и почему пришли почти все, хотя с подавляющим большинством она рассталась по собственной инициативе и против их желания, — но детали тут были не важны, важна была картинка. На которой они — ей представились даже лица тех, о ком она забыла давно, с кем встречалась много лет назад, — стояли у могилы и смотрели на нее в гробу, и у кого-то слезы блестели предательски на глазах, а кто-то отворачивался, а кто-то, наоборот, подходил вплотную, всматриваясь жадно. И все без исключения вспоминали ее, самое лучшее, естественно, вспоминали — ее улыбки, ее смех и, конечно, ее тело. И те часы или минуты, которые провели с ней в постели — которые запомнились навсегда, потому что ничего лучше в их жизни не было…
— Ну че, узнала кого? — Длинный вдруг сжал ее локоть, возвращая в реальность. — Ты давай смотри — должна узнать. Узнаешь — мне втихую скажешь, чтоб без шума, сечешь?
Она покивала, пытаясь вернуться обратно в брошенную сцену — внезапно подумав, что в данный момент и в данной ситуации о собственных похоронах думать не стоит. Не то чтобы она была суеверна или чего-то боялась — но, покосившись на тупую рожу длинного, еще раз сказала себе, что это ни к чему. И вместо этого представила себя в другой роли. В роли той, которая хоронит кого-то. Ну не мужа — потому что она не была замужем и не собиралась в ближайшем будущем, — но очень близкого человека. И стоит у гроба в длинном черном платье и черной вуали.
А все собравшиеся смотрят не на гроб, а на нее — и видят на ее лице кричащую скорбь и невыразимую горечь утраты. И думают каждый о своем. Кто проникается ее чувствами, кто мечтает, чтобы и о нем кто- нибудь сожалел так же, когда придет его час. А кто-то гадает, через сколько дней удобно будет позвонить молодой вдове. Просто чтобы навестить ее с визитом вежливости, преследующим как бы очень благородные, но наделе очень нескромные цели. Потому что такая эффектная молодая женщина не должна быть одна — а значит, кто-то заменит покойного. Потому что ей не дадут быть одной — даже если она этого очень захочет. А она и не захочет…
— Во, Нинка на нас смотрит, — тихо уронил длинный, который, как ей казалось, лишь изображал траурность. Слишком игрив он был в машине и слишком сильно хотел, чтобы она кого-то узнала, — так что печальная гранитность лица была деланной. — Видишь? Ты очки не снимай, узнает ведь еще — хотя она и в очках может. Узнает — все, вилы. Пацаны-то в курсах, да уж больно Нинка дерганая — мужей не каждый день убивают…
Лично ей Нинка показалась совсем не дерганой — а вовсе даже спокойной л совсем не пораженной случившимся. Она не видела ее сначала, ее загораживали те, кто был ближе к могиле, — а вот сейчас кто- то отошел и открыл ей высокую крупную тетку в черной юбке и черной блузке. Наверняка дорогих, но на ней выглядящих безвкусной дешевкой. И туфли точно были дорогими — но тетке явно не подходили, а к тому же надеты были на голые ноги.
— Отмучилась Нинка, — прокомментировал длинный, как только жену покойника снова загородили. — Сашок-то ее притащил сюда только пару месяцев назад — сам в Москве уже полтора года был, а она там, дома, малых растила. Двое у Сашка остались — две девки, — а он еще пацана хотел, да не успел. И вишь невезуха — только ее привез, а тут и… А они ж чуть не с десяток лет женаты, а то и поболе — Сашок как с малолетки откинулся, сразу и женился, ему еще восемнадцати не было. Во — двенадцать лет, считай, а то и тринадцать женаты. А видела его Нинка всего ничего. То посидел, пятеру мотал, потом из городишки нашего в Новокузнецк свалил, ее только через пару лет за собой перетащил. Нас сразу, а ее через пару лет. А потом в Москву. Сначала он с тремя пацанами самыми близкими — их нет тут — Лопату завалили, Мелкий в зоне парится, а Еврей пропал уж год как, тоже небось мертвяк, а потом мы прошлым летом подъехали. Сашок тут с вором одним дела имел — сидел он с ним вместе, — и бригада у него была из местных. А потом вора завалили, а Сашок и решил, что со своими лучше, чем с чужими, вот нас всех сюда и перетащил. А
