потолок церкви Святого Духа на Острове. «Убиение святого Петра-мученика» также в одной из церквей — в Зан-Заниполо. А вот «Чудо страдающей женщины»…
— Я знаю! Я видел эту фреску в Падуе. Вспомни, Пьер, я тебе говорил о ней.
— Одна из фресок, которыми я восхищался в здании братства Святого Антония. — Пьер кивнул.
Мариетто с озадаченным видом изучал следующий рисунок.
— А вот насчет «Марсия и Аполлона» мне ровным счетом ничего не известно. Я нахожу его наводящим ужас и страшно жестоким. Не представляю, где его искать.
— В мастерской на Бири-Гранде! — хитро улыбнулся Виргилий.
— Боюсь, все эти умные сведения имеют косвенное отношение к тому, что вас интересует. Мне очень жаль…
Мариетто сорвал пожелтевшую травинку и стал ее покусывать. В этот момент Виргилий увидел его зубы — словно нить жемчуга. Непонятно от чего у него сильнее забилось сердце, к щекам прилила кровь. Он поспешно вскочил, делая вид, что разминает затекшие ноги, и отошел на несколько шагов, чтобы дать себе время успокоиться. Когда он уселся на свое место, то услышал следующее:
— …интуиция, которую мне сложно объяснить. Я хорошо понимаю, какой может быть картина, изображающая преступление. Однако представить себе в роли жертвы на подобной картине Христа никак не могу. Это было бы кощунством и даже хуже — святотатством!
— Так, значит, — отвечал Пьер, — ты исключил бы все сцены с Иисусом? Распятия, бичевания…
— Вот именно. И если следовать той же логике, исключил бы и сцены на основе Ветхого Завета и житий святых. Поскольку приравнять обычных мужчину или женщину, пусть даже невинную жертву убийцы, к святому — это ересь.
Пьера как протестанта подобный аргумент не убедил, но он смолчал. Ведь Тициан-то был католиком. Значит, ход его мыслей должен был идти в том же ключе, что и у Мариетто.
Виргилий стал заново перебирать рисунки.
— Если я правильно понимаю, библейские сюжеты и жития святых можно отложить. А также те сюжеты, в которых в роли жертвы выступают Иисус Христос, Себастьян, Иоанн Креститель, Лаврентий, Петр, Стефан, Исаак, Авель, Голиаф, Олоферн… — По мере перечисления Виргилий все больше воодушевлялся.
Гора отложенных рисунков росла на глазах. А оставшаяся стопа была высотой в полдюйма.
— Остается шесть сюжетов! — победоносно объявил Виргилий, потрясая рисунками.
Они разложили их перед собой.
— «Ревнивый муж», «Тарквиний и Лукреция», «Истязание Марсия», снова «Тарквиний и Лукреция», «Смерть Полидора», еще один «Тарквиний и Лукреция». Если же разложить их в хронологическом порядке, то получится следующее: «Смерть Полидора» — Тициан писал его, когда ему не было тридцати; «Ревнивый муж» относится к 1510—1515 годам; первое полотно «Тарквиний и Лукреция» едва ли менее старое; два других, напротив, совсем недавние. Я объяснил вам, в чем суть поздней манеры Тициана: живопись с помощью пальцев. Им не больше четырех, пяти, шести лет. И наконец, «Марсий и Аполлон»: раз вы видели его в мастерской, оно написано в последние годы жизни, и возможно, даже не закончено.
Все трое долго разглядывали рисунки, разложенные в новом порядке. Первым нарушил молчание Пьер:
— Я полный профан в живописи, и все же разница между первыми тремя и последними тремя работами кажется мне огромной. Да и судя по твоим словам, Мариетто, их разделяет более пяти десятилетий. Может, я спешу, но я не стал бы принимать во внимание первые три картины, написанные в десятых годах. Полвека прошло с тех пор! Тут довод почти математического характера.
— А я готов привести и довод психологический, — подхватил его мысль Виргилий. — Говоривший со мной со своего смертного одра явно не оглядывался на прошлое. Я ясно ощутил ужас, переполнявший его от того, что он стал свидетелем убийства, и раскаяние, вызванное тем, что он смолчал о нем. Кроме того, человеку, совершившему преступление аж в 1510-е годы, сегодня исполнилось бы уже семьдесят пять! Ведь такое долгожительство, как у Тициана, — удел немногих. Да и будь преступник жив, какой смысл доносить о нем, когда минуло столько времени? Я знаю, что месть — блюдо, которое едят холодным, но не до такой же степени…
Мариетто внимательно выслушал своих новых знакомцев, а после заговорил сам:
— От себя же добавлю довод художественного порядка. Несколько лет назад Тициан глубоко изменил технику живописи. Он стал придавать изображаемому вид чего-то дикого, необузданного, писал пальцами, густо клал краски, словом, устраивал из полотна поле битвы. Использовал он только три цвета: белый, красный и черный. Его полотна делались все более темными, сумрачными, начинали светиться каким-то замогильным светом. Я даже думаю, а не убийство ли, которому он был свидетелем, спровоцировало такую метаморфозу живописной манеры? — Пьер с Виргилием слушали как завороженные: знания и ум молодого человека были поразительны. — Вот почему я убрал бы и Полидора, обезглавленного в лесу, и женщину, заколотую ревнивым мужем, и первый вариант Лукреции, силой взятой Тарквинием.
Следуя указаниям Мариетто, Виргилий отложил еще три работы. Напряженно всмотревшись в три оставшиеся перед ним рисунка, он вдруг поднял голову и проговорил со странной улыбкой:
— Я знаю, о каком полотне говорил, умирая, Тициан.
Глава 4
Трое молодых людей покинули тенистый парк дворца Контарини далло Заффо и вновь окунулись в августовскую духоту набережной вдоль канала Богородицы в Садах. Позади осталась бухта Милосердия.
На полдороге юный художник остановился и без слов указал на барельеф одного из дворцов.
— Дромадер! — в один голос воскликнули друзья.
— Я обещал показать вам некоторые изюминки этой части города, представляю вам дромадера Каннареджо.
— Что он здесь делает с такой поклажей на горбу?
— Что у него в тюках?
— И куда погоняет его человек в тюрбане?
Дождь вопросов так позабавил юного гида, что он звонко и заливисто рассмеялся. Предома словно окатило холодной водой, настолько смех этот напоминал девичий. Он обернулся. Да нет, перед ним по- прежнему был Мариетто — в камзоле и берете.
— Тюки эти набиты весьма драгоценным грузом: пряностями. Перец, корица, шафран, имбирь, мускатный орех, гвоздика… Благодаря торговле пряностями семейство торговцев, которое здесь обосновалось, сколотило колоссальное состояние. Это мавры, чьи статуи вы видели на площади:
Афани, Риоба и Санди. Во время войны они бежали из Морей[34] . Морея, Мавры… как бы там ни было, их нарекли Мастрелли по той причине, что они владели миллионами mastrelle, то есть лоханями гребли золотые цехины.
Так болтая о всякой всячине, они дошли до дома Тинторетто, где Мариетто предложил им разделить с ним трапезу. Колокола на церкви Богородицы в Садах пробили полдень. Их мучила жажда.
— Ничего особенно я вам не обещаю. Мама с сестрами гостит у деда Вескови, а без нее — какая там стряпня.
При упоминании о сестрах сердце Виргилия совершило головокружительный кульбит.
«Ну конечно же, вчера я видел одну из его сестер», — мелькнуло у него.
— А сколько лет твоим сестрам?
— О, они гораздо моложе меня. Перине тринадцать лет, а малышке Оттавии — шесть.
Тринадцать. Виргилий был совершенно сбит с толку. Неужели той девушке было тринадцать? Но в ее чертах уже проглядывала определенность, которой не бывает в нежном возрасте. И держалась она мягко, но с достоинством, как приличествует взрослой девушке. Тайна за семью печатями, да и только.
— А нет ли у тебя сестры постарше?
Явно заинтригованный Мариетто бросил на Виргилия проницательный взгляд и, немного помолчав, ответил:
— В семье Робусти старшие дети — сплошь сыновья. Я второй по году рождения. Старше меня Джованни-Баттиста. За мной идут Доминико — шестнадцать лет — и Марко — пятнадцать. Вы их видели в
