духе, ничем внешне не отличался от других венецианских построек. Внутри же царила роскошь, присущая богатым стамбульским домам. Дворец был поделен на две половины: женскую и мужскую. И хотя Мариетта была девушкой, раб в тюрбане и домашних туфлях без задников провел их именно на мужскую половину. Нижний этаж, как и в большинстве патрицианских домов Венеции, был служебным: кухни и помещения для прислуги располагались вокруг двора с колодцем посередине. Под хозяйские покои был отведен piano nobile[66], походивший на пещеру из «Тысячи и одной ночи». Просторная, правильной четырехугольной формы гостиная, куда их ввели, окнами выходила на городскую площадь. Стены ее до середины были выложены бело-голубой плиткой: сценки на ней привели Мариетту в восторг. Верхняя часть стен была увешана зеркалами Мурано и испещрена изречениями из Корана. Типично венецианский потолок с выступающими балками был на восточный манер расписан орнаментами и позолочен. Деревянное возвышение — диван — делило гостиную надвое; на нем стояла софа. Диван был устлан тонкими матрасами и подушками из ворсистой ткани, софа же утопала в толстых коврах, роскошных тканях и мягких подушках. От разнообразия расцветок и рисунков у Мариетты зарябило в глазах. За ее спиной раздался глухой голос. Она оглянулась. Одеяние турка по роскоши не уступало внутреннему убранству дома. Поверх шаровар и рубахи был надет доломан — нечто вроде сутаны до пят из разноцветной глянцевитой тафты высочайшего качества. На пояснице доломан был схвачен широким кожаным ремнем с серебряными пряжками. Хозяин церемонно приветствовал гостей, подошел к дивану, снял туфли из желтой кожи и сел на почетное место, отмеченное на стене рисунком из плитки — нечто вроде готической арки, производящей впечатление спинки трона. Затем жестом предложил гостям расположиться на софе. Разувшись по его примеру, они нерешительно взобрались на деревянный помост. Сидеть, откинувшись на подушки, полулежа, было непривычно и потому неудобно, но они никак этого не показали.
Завязалась беседа в приветливом и почтительном тоне. Пока суд да дело, они могли изучить и самого хозяина, и его наряд. Наружность его дышала воинственностью: смоляные глаза, смуглая кожа, суровые складки на лице, борода, какую носят набожные, образованные или могущественные турки. Голова его, судя по всему — обритая, была покрыта головным убором: небольшой шапочкой, вокруг которой, образуя тюрбан, был обернут шелковый шарф, украшенный султаном и драгоценными камнями, посверкивающими в солнечных лучах. Один тюрбан уже свидетельствовал об общественном положении и достатке его хозяина. Собственно, достаток иностранца и был одной из тех немногих вещей, которые им удалось выведать у него. Как настоящий восточный человек, Кара умудрился почти ничего не сообщить им. Однако визит их был ненапрасным. Кое-что интересное все же выяснилось, пока они угощались пловом и другими яствами, поданными на огромном медном блюде.
— Вы носите то же имя, что и генерал, одержавший победу при Фамагусте, — начал Предом, потянувшись за аппетитными виноградными листьями, фаршированными мясом.
Мариетта в это время пригубила жидкое блюдо из молока и манки.
— Хотя Лала Мустафа мне и брат, после резни в цитадели я порвал с ним. Я не одобряю кровавую баню, которую он там устроил. Нарушить слово и договор, скрепленный подписью и печатью, опозорить наше имя… К чему были все эти зверства, к чему насилие, пытки, поголовное истребление венецианцев? — Поднеся ко рту кусочек баранины, тушенной в жире из бараньего хвоста, он ополоснул пальцы в чаше. — Это способствовало лишь созданию образа Турции как варварской страны, неспособной соблюдать свои клятвы и жаждущей христианской крови. Мы же, напротив, — умный, тонкий, поэтичный народ. Кто в Италии способен сочинять такие вдохновенные вирши, как Зати, Фузули, Баки или Ревани? — Кара Мустафа вздохнул и пожевал лист салата. — Со времени той печальной памяти войны на Кипре мои дела в Венеции пошли на спад. Не то чтобы совсем, — он обвел взглядом гостиную, — но венецианцы торгуют со мной скрепя сердце. Французы, англичане, голландцы — и те уступают мне свой товар, специально изготовленный для Леванта, после бесконечных переговоров.
Вчера я четыре часа убил на сделку, хотя речь шла о полотне, рассчитанном исключительно на стамбульские вкусы: цвета — мускуса и кофе, оливковый и винный. Мы в этом городе — нежеланные гости. Притом что главная доля в торговле Республики принадлежит туркам, в нашем распоряжении нет даже подворья, как у немцев, где можно было бы хранить товары, торговать, проживать, где были бы мечеть, бани[67].
Он отщипнул кусочек халвы, сочащийся медом. Мариетта последовала его примеру и перешла на сладкое: вонзила свои зубки в рахат-лукум. Виргилий предпочел соленые блюда и хачапури.
— Возможно, неуместно говорить об этом в вашем присутствии, синьорита венецианка и мсье парижанин, но у меня такое чувство, что, если бы не коммерция и ее интересы, — торговец тканями особо выделил слово «коммерция», — все чужеземцы были бы для Светлейшей нежелательны. Взять хотя бы тех же немцев — их собрали в одном месте, в подворье, албанцев терпят лишь на одной улице — Албанцев, евреев согнали в гетто, заставляют носить позорный желтый колпак, пытаются обратить в христианство, для чего выстроили школу для новообращенных. Но горе тем, кто, обратившись здесь в чужую веру, пожелает вернуться к вере отцов. Их ждет инквизиция. Сколькие из них предпочли укрыться в Истамбуле, где с уважением относятся к Яхве! Так поступил и мой друг Жоао эль Рибейра.
Услышав имя одного из подозреваемых в смерти Атики, гости чуть было не выдали себя, и, чтобы унять охватившее их волнение, Мариетта поскорее сунула в рот еще кусочек лукума, а Виргилий уткнулся носом в чашу со стамбульским напитком из проса, напоминающим пиво. Хозяин отхлебнул виноградной водки, прищелкнул языком и продолжал:
— Так вот, ему пришлось спешно покинуть Португалию, где он появился на свет, искать убежище в Италии — сперва в Ферраре, затем в Венеции. Однажды он узнал, что в любую минуту как приверженец иудейской веры может быть выдан инквизиции. Я посоветовал ему переселиться на Босфор, вот уже два года как он там обосновался и безболезненно вернулся в лоно своей веры.
Мусульманин вытащил из-за пазухи трубку и набил ее табаком, который носил в мешочке на ремне. Приятный запах индийского табака, смешанного с алоэ, распространился по гостиной. Трубки были предложены и гостям, с удовольствием принявшимся раскуривать их.
— Аромат табака напоминает мне о моем умершем отце, — проговорил Виргилий и закашлялся.
— Наши женщины тоже охотно курят, — продолжал между тем Кара Мустафа. — Они подмешивают в табак смолу. Курила и Атика. Раз уж вы пришли расспрашивать меня о ней и раз уж я упомянул о Жоао, должен вам кое-что поведать. На людях Атика обходилась с ним весьма любезно, но именно она грозилась выдать его инквизиции. Чтобы заручиться ее молчанием, Жоао дарил ей шелковые платья, колье из трех ниток жемчуга, дорогие пряности и золотые серьги. Отдал ей даже карлика, на которого она положила глаз.
«Фаустино», — пронеслось в головах гостей, удержавшихся от каких-либо признаний. Виргилию показалось странным отбытие Жоао из Венеции как раз после того, как не стало шантажирующей его куртизанки, и он попросил объяснить, почему так случилось.
Однако в этот момент в гостиную вошел невольник с новым подносом и столиком, который он установил на диване у ног хозяина.
— Кофе? — предложил тот гостям.
Они озадаченно переглянулись. При виде выражения на их лицах он гортанно рассмеялся:
— Не ведаете, что такое кофе? Я ведь говорил: наша цивилизация куда изысканней! Кофе — это утонченный напиток, появившийся у нас в правление Солимана Великолепного[68]. У нас его пьют в кофейнях, и это вошло в моду. Напиток настолько необыкновенный, что некоторые улемы[69] утверждают, что потреблять его грешно. Сделайте несколько глотков, убедитесь сами в его достоинствах.
По знаку хозяина невольник разлил по чашкам черную жидкость, и их ноздрей коснулся необыкновенный аромат. Сделав глоток, Виргилий не смог удержаться от гримасы и чуть было не выплюнул жидкость обратно. Пока она стекала по стенкам его горла, он размышлял, чем она особенно пакостна: обжигающим эффектом или горечью? Он с восхищением смотрел на Мариетту, которая не поморщившись отхлебнула из чашки. При виде отвращения на лице француза Кара Мустафа вновь развеселился, отбросил подушку, слез с возвышения и надел желтые туфли.
— Должен вас покинуть. Дела в Риальто. Из-за этой чумы — сохрани нас, Аллах! — не придется, видно, надолго задержаться в Венеции. Боюсь и за себя, и за своих жен. Возможно, я скоро отбуду в Золотой Рог, а потому должен как можно скорее договориться с поставщиками тканей. Было приятно с вами познакомиться.
