Францисканцев в день похорон Тициана. Исходящая от нее печаль потрясла его. Он остановился, Пьер последовал его примеру. Он, не двигаясь, с волнением смотрел на нее. Затем позвал: ему хотелось всколыхнуть пелену, заполнившую ее душу безотчетной грустью, подбодрить, заставить улыбнуться улыбкой прежних беззаботных дней. Но она не ответила на его зов, даже не моргнула. Одна рука на партитуре, другая на шпинете, она оставалась неподвижной.
— Мариетта! — вновь позвал он чуть громче, вздыхая. Все та же странная и слегка тревожащая неподвижность.
— Мариетта!
В четвертый раз он набрал побольше воздуха в грудь, не заботясь о том, что может разбудить весь дом.
— Мариетта!
Тут уж и Пьер не выдержал, и они в силу двух легких закричали что было мочи:
— Мариетта!
Никакого отклика. Они задергались. Тут к ним подошел Пальма.
— Спит она, что ли, с открытыми глазами и стоя? — спросил Пальма. — Если только…
Он не закончил фразу. Оставив Пьера и Виргилия, Пальма сделал несколько шагов и остановился под самым окном. Затем раздался его смех. Парижане, недоумевая, следили за ним. Пальма обернулся к ним.
— Это не Мариетта, — выдавил он сквозь смех. — Это ее автопортрет[120]. Она выставила его для просушивания.
В эту минуту в двери появилась сама Мариетта. Она приветствовала всех и подошла к Виргилию. На сей раз окаменел он. Только взгляд его переходил с автопортрета на Пальму, а с Пальмы на автопортрет. Мариетта положила руку на рукав своего чичисбея.
— Виргилио?
Он вздрогнул, словно вернулся к живым из потустороннего странствия. Лицо его приняло мертвенный оттенок каррарского мрамора.
— Пальма, — обратился он к художнику, — вечером 7 августа 1574 года, когда ты проплывал в гондоле мимо Бири-Гранде и заметил у окна маэстро, ты стал жертвой обманки, как только что я. То, что предстало твоим очам, было автопортретом Тициана!
Это открытие поразило всех как громом. Никто не двигался, тишина была такая, что слышалось журчание воды в канале. Каждый взвешивал последствия подобного утверждения. Пьер первым поднес руку ко рту, чтобы помешать себе произнести вслух то, что было на языке у всех:
— Это значит, что…
Изумление, испуг отразились на его лице. Виргилий догадывался, какие слова не были произнесены другом.
— Вот именно. Это означает, что убийца Атики не кто иной, как Тициан Вечеллио.
— Думаю, есть человек, могущий подтвердить чудовищное обвинение, которое я только что произнес.
С этими словами Виргилий бросился бежать по ночной Венеции к дому неведомого свидетеля. Друзья — за ним. Вдоль набережных, через мосты, огибая памятники и церкви, утопающие в клубах тумана… Школа братства Милосердия слева, Ка д'Оро справа чуть впереди, церковь Святых Апостолов перед ними.
— Фаустино?
— Ну да, Фаустино! — Предом остановился перевести дух. — Он был свидетелем убийства. И я недалек от мысли, что Тициан об этом догадывался. Вспомните ребенка-силена на картине. Это карлик, он смотрит зрителю прямо в глаза. На самом же деле не сводит взгляда с художника. Какие же мы болваны, что позабыли о присутствии еще кого-то на полотне, а именно главного лица, того, кому полотно возвращает его взгляд — самого Тициана! — Он двинулся дальше. — Фаустино лишь наполовину признался нам. В тот вечер он и впрямь занемог и остался лежать на своем тюфяке. Однако вместо того чтобы усыпить его, болезнь скорее всего не давала ему уснуть, и в половине двенадцатого он не только услышал, что кто-то вернулся, но и узнал голос вернувшегося. Он наблюдал за всем происходящим, не имея возможности вмешаться, обессиленный лихорадкой. Он слышал, как Тициан связал Атику, как расспрашивал ее о тайнике, как мучил до тех пор, пока не добился правды. Под невыносимой пыткой она выдала мучителю свой секрет. Он завладел письмом Фламеля и бросил ее на произвол судьбы. В последнем усилии она своим истекающим кровью пальцем начертала на стене его имя: TIZIANO. После чего испустила дух. Вавель все слизал, кроме буквы «Z» или «N», теперь это уже не важно.
Виргилий закончил рассказ как раз в ту минуту, когда они подошли к Пословичной улице. Он устремился к дверям скомороха и стал дубасить по ней. Ответом ему был яростный лай двух псов, но дверь никто не открыл. Он продолжал неистово стучать, властно звать. Лай собак усилился. Тишина зимней ночи был нарушена. Из окна соседнего дома высунулась голова.
— Фаустино ушел с полчаса назад.
Виргилий схватил соседа за шиворот, не давая ему исчезнуть в окне.
— Куда он отправился? — угрожающе спросил он.
— Понятия не имею. Знаю только одно: прихвати он с собой своих псов, мы могли бы спокойно спать.
Последние слова натолкнули Виргилия на мысль. Он выпустил соседа, бросился к двери комедианта и ударом ноги вышиб ее. Скрипнули петли, дверь поддалась. Из дома на улицу выскочили псы.
— За ними! Они приведут нас к Фаустино, — бросил он.
Но стоило ему сделать первый шаг, Мариетта преградила ему дорогу, вытянув руку. Она разжала кулак, на ладони лежало четыре круглых камешка разных цветов. Пошарив у него в кармане, она достала картинку.
— А как же последняя загадка? Крылатый лев?
Виргилий взял у нее рисунок и сунул в камзол.
— Позже! У нас впереди целый день. Быстрее! Собаки сейчас завернут за угол, и мы упустим их.
В холодном, влажном уснувшем городе началась утомительная гонка. Возглавляли этот странный кортеж два пса, время от времени принюхивающиеся к земле и воздуху, за ними мчались Виргилий, Пьер, Пальма, Мариетта, да так, что в ушах у них свистело. Изо рта у всех шел пар. Гонка была на износ, никто не пытался понять, куда приведут их псы, никто не подвергал сомнению их способность найти хозяина. И вот к изумлению всей честной компании, они выскочили на площадь Святого Марка. Под серебристой луной сквозь туман мягко поблескивала позолота мозаики фасада. Звезды на голубой эмали Часовой башни соперничали со своими небесными кузинами. Но как ни величественна была пьяцца в лунном свете, ни Виргилий, ни его спутники не удостоили ее ни единым взглядом. Они пересекли площадь и оказались на пьяцетте. Напротив окутанного дымкой острова Святого Георгия в небо возносились колонны Святого Марка и Святого Феодора. Четверо молодых людей взглянули вверх и не поверили своим глазам. На капители колонны у лап бронзового льва сидел Фаустино.
— Но как он туда забрался? — прошептал запыхавшийся Пальма.
— Каким-нибудь акробатическим приемом, — ответил Пьер, которому карлик устроил однажды демонстрацию своих возможностей.
— Чем, черт возьми, он там занят? — удивилась Мариетта.
— Поди узнай! — отвечал Виргилий, не спуская завороженного взгляда с гомункула.
Чего бы там ему ни требовалось от Святого Марка, Фаустино, видать, это получил, поскольку вскоре ловко ухватился за капитель и повис на ней, болтая ножками. Затем обхватил колонну руками и стал съезжать по ней, как по дереву или по веревке. Несколько секунд — и он уже стоял на восьмиугольном цоколе.
Опередив псов, желающих излить хозяину свою радость от встречи с ним, Виргилий наскочил на Фаустино. У карлика перекосилось лицо. Трудно было понять: удивлен он или недоволен. Виргилий не дал ему времени опомниться:
— Тициан убил Атику. Ты был свидетелем. Все слышал. Он догадался о твоем присутствии. Отвечай, так?
Лицо акробата снова исказилось. Он поудобнее устроился на цоколе, украшенном скульптурными
