место в общем процессе жизни, наметить четкие границы своей деятельности, с тем чтобы никогда их не переступать. Он отлично понимал, что один человек, даже самый работоспособный, не в силах охватить и контролировать несметность событий, людей, движений самых разнородных сил, переплетающихся в хаотическом множестве не только в мире, но и в любом отдельном государстве, и вызывающих тем самым новые непредвиденные сложности и проблемы. Руководить всем и вся одному было нельзя, можно было лишь делать вид, что ты волей неволей являешься неким центром, вызывающим своей волей действия и движения вокруг себя и в государстве, как внутренние, так и внешние, а точнее, нужно было просто не отставать от самого процесса жизни, неизвестно кем и куда направляемого, и не мешать этому, не пытаться влиять на таинственное варево жизни — в сей простой истине и заключался весь смысл верховного руководства и его успех. Конечно, исповедовать данную истину, удобную для любого, отмеченного судьбой и оказавшегося на вершине власти человека, — одно, и совсем другое — удержаться в том же убеждении в реальной, повседневной и, как это в основном и бывает, рутинной работе, — здесь уже нужна большая воля и выдержка. И в данном особом случае, когда не по дням, а по часам разгорается чуть ли не общегосударственный ненужный скандал, он с некоторой долей иронии велел своим помощникам переправлять все относящееся к неприятному делу в ведомство Михаила Андреевича, тем более что в последнее время натиск лично на него усилился. Пришло коллективное письмо видных академиков, писали отставные генералы, возмущались известные писатели и артисты, все требовали от него вмешаться лично и расставить точки, — требовали по наивности невозможного в его положении. Он даже принципиально не стал читать скандальную статью, лишь ознакомился с ее сутью в кратком изложении, и уже на другой день после своего распоряжения, взглянув на вошедшего Суслова, сосредоточенного и целеустремленного, с тоненькой папкой в руках, он сразу, по одному его виду и выражению лица понял, что вел и ведет себя единственно правильно и что хорошо иметь рядом неподкупных и честных соратников вроде Михаила Андреевича или Юрия Владимировича, знающих дело людей, прошедших большую и трудную школу партийной борьбы и жизни.
— Прости, я попросил нам не мешать, — сказал Суслов, здороваясь. — Нужно без помех обсудить, дальше, пожалуй, тянуть нельзя,
— Ну, что там у тебя, пожар разгорелся? — спросил Брежнев, стараясь с самого начала придать разговору полуофициальный, полудружеский тон. — Никак не возьму в толк, отчего столько шуму? Главное, что за этим кроется, — добавил он, приглашая садиться и внимательно наблюдая за Сусловым, расстегнувшим папку, извлекающим из нее какие то бумаги, письма и вырезки из газет и аккуратно, по одному ему известному порядку, раскладывающим их перед собой. Лицо второго человека в партии было спокойно и выражало легкую иронию — история, по его мнению, выеденного яйца не стоила, но в нее на полном серьезе втянулось множество известных людей и нужно было, хочешь не хочешь, реагировать, хотя дело было в другом — завязывалась сложная и далеко идущая интрига.
— Знаешь, Михаил Андреевич, давай всю эту писанину отодвинем подальше, — неожиданно предложил Брежнев, все с той же, несколько расслабленной, добродушной усмешкой, все чаще появляющейся у него в последнее время. — Лучше объясни мне на пальцах, как говорится, отчего сыр бор расшумелся, дело то пустяковое, на мой взгляд. Ну, мало ли кому какая дурь в голову втемяшится? Я сейчас попрошу принести кофе с рюмочкой коньяку. Рабочий день кончается, а я сегодня и без того вымотался. Ох и скользкий тип Чаушеску, точно угорь, так и выворачивается из рук, ни за какое место не удержишь… Давай, Миша, как между нами повелось, без особых чинов…
Быстро и коротко взглянув, Суслов выпрямился, еще раз передвинул бумаги, но убирать их не стал — они его как то привычно успокаивали, поддерживали и настраивали в нужном тонусе, да и сидевший перед ним человек был далеко не прост, хотя и любил и умел прикинуться. В его руках была сосредоточена сейчас огромная власть, и на него старались повлиять самые разнородные силы не только в близком окружении, в своей стране, но и во всем мире, и каждый раз нужно было решать, говорить ли с ним совершенно откровенно или вначале легонько прощупать, хотя и это было опасно. Несмотря на свою кажущуюся мягкость и демократизм, глава государства был предельно хитер и осторожен, обзавелся многими другими советниками на стороне, может прикинуться и совсем этаким простачком, а затем дело примет такой оборот — только ахнешь. Тот покладистый, со всеми доброжелательный Леня, рубаха парень, ухитрявшийся так долго обходиться без врагов, с восшествием на высшую ступень власти как то незаметно потяжелел, и вокруг него тотчас образовалась невидимая силовая черта — переступить ее было не просто даже самым близким его соратникам и друзьям; здесь уже начинала действовать область подсознательного. Как бы глуп ни оказывался папа римский после избрания, а умнее его быть все равно было нельзя, не полагалось — подобное никому и никогда не прощалось и не прощается. И потом, надо было помнить, что неусыпный страж и оградитель государства от всяких пороков и заблуждений, тот же дорогой Юрий Владимирович, спит и видит себя в роли верховного пророка и вождя и уж если сам не слушает все высшие кабинеты и в Кремле, и здесь, на Старой, то обязательно пишет впрок, недаром с таким упорством пытался захватить идеологию, а сейчас усердно и беспощадно душит малейшее проявление русского патриотизма, как он выражается — русского великодержавного шовинизма, всей этой русистской швали, а прибалтийский или, допустим, грузинский шовинизм старается даже не замечать. И глава партии и государства плотно окружен его людьми, контролируется ими полностью, малейший его шаг ими фиксируется и анализируется. Впрочем, это и неплохо — в свою очередь, действует и обратный контроль.
Принесли кофе и по рюмке коньяку, соленые фисташки и нарезанный лимон. Неодобрительно покосившись, Суслов удержался, ничего не сказал, — Леонид Ильич заметил и, добродушно щурясь, что говорило о его хорошем настроении, предложил:
— Давай, Миша, не повредит…
— Спасибо, ты же знаешь…
— Ладно, ладно, у меня тоже почки и все прочее. Не верь ты этим докторам, тем более профессорам и академикам. Дружески советую относиться к их ученому трепу с большой долей скептицизма, ей ей, им тоже надо хлеб с маслом есть. Я вот совершенно здоровый человек, а их послушать — хоть заживо в гроб ложись. Ну, давай, рюмка хорошего коньяку никогда не помешает, твое здоровье. Самое главное — не набирать лишний вес, не усиливать нагрузку на сердце. Ну…
Смочив губы, Суслов отставил рюмку, пососал краешек лимонного кружка, затем попробовал кофе — подобные излишества давно были запрещены ему, о чем его старый, еще по югу, соратник и товарищ, а ныне высшее руководство, отлично знал, хотя считаться с таким, по его мнению, пустяком не находил нужным. А скорее всего, давно все забыл, сосредоточен только на себе, на своем состоянии. Ну и на доброе здоровье, от главного не увильнет, трудного и опасного разговора все равно не избежать. Да, пожалуй, и опасаться особо нечего, тоже неустанно печется о здоровье, думает, пожалуй, и о смерти (а кто о ней не думает и кто ее не боится?), через три месяца день рождения, пора подбодрить его новой висюлькой. Что делать, таков человек, иным он уже не будет, а колесницу, как и положено, тащить другим. И другим решать извечно проклятый русский вопрос, хорошо бы отодвинуть его куда нибудь в следующий век, пусть бы в мир пришли иные силы, появились бы совершенно новые проблемы и тенденции.
С удовольствием выпив коньяк и вкусно пошлепав губами, Леонид Ильич отхлебнул кофе.
— Так вот, — сказал он, нащупывая и продолжая оборвавшуюся было нить разговора, — самое главное держать вес и не нагружать излишне сердце, и тогда гуляй себе — живи хоть до ста лет. Ты что сегодня к завтраку ел?
— Ничего особенного, я стоик, — засмеялся Суслов. — Овсянку и паровую котлетку. Телячью, говорят… Ну, и стакан ряженки.
— Ты смотри, обильно, обильно, — покачал головою Леонид Ильич. — А у меня сегодня на завтрак был салат, яйцо и чай — разгружаюсь. А почему ты такой сухой? Скажу я тебе, Миша, по партийному честно — это форменный непорядок!
— Непорядок, — согласился Суслов с готовностью, подлаживаясь в тон хозяину. — Что поделаешь, у каждого своя судьба, право, меня это мало интересует. Понимаешь, очень не хотелось бы обременять тебя всякими скандальными мелочами, у тебя и государственно важных дел сверх всякой нормы, все в восхищении от твоей выносливости, это уже сложившееся общее мнение. Но что поделаешь… Ты хозяин, голова в нашем государстве и должен хотя бы ознакомиться — имеется в виду злополучная статья ярославского выскочки. Ты видишь, и академики поднялись, раскололись на две партии — пишут прямо тебе… Академики! Шолохов тоже тебе строчит. Писатели привыкли без умолку скандалить, им хлеба не
