больше ни жизни, ни смерти, ни народа, который они вот уже несколько десятилетий с упоением вели вперед, наставляли и просвещали, ни Бога, которого они, следуя заветам своего гениального вождя и учителя, отвергли и в конце концов безоговорочно раз и навсегда отменили. Ничего больше не было, а было нечто необъяснимое, нечто такое, что было больше народа и больше Бога, и даже больше самой вечности.
Изношенное сердце у Брежнева слабо ворохнулось и заныло; он с тревогой подумал, что за столом почему то нет Косыгина, за спиной которого он не знал ни забот, ни горя, а затем появилась опасная мысль о самом Боге… Его то почему отменили? А вдруг…
Правда, раздумывать особо было некогда, от удивительной свистопляски кружилась голова, и это ощущение радостного омовения, почти пытки светом, исходило — все это знали и чувствовали — от человека с глубокими залысинами, стоявшего рядом со Сталиным.
«Вот тебе и нет Бога, — опять растерянно и тревожно забилось в голове у Брежнева. — А это тогда что такое? А может, я уже там, за земным кордоном? Тогда почему же этого никто не заметил, никто меня не предупредил и ничего не сказал?»
Краем глаза он уловил, как навстречу Сталину полетела бодрая, с лукавым хохлацким прищуром, обещающая все что угодно, улыбка Никиты Сергеевича, раньше всех, со всей чуткостью своей натуры уловившего первые, смутные еще колебания текущего момента; вслед за тем словно посторонняя сила приподняла руку и у самого Леонида Ильича, пригасила золотое сияние на груди, но беспощадный взгляд Сталина уже успел охватить весь стол, заметить каждое лицо, знакомое и незнакомое, отметить каждую подробность. Многих он не узнавал и не торопился по старой проверенной привычке показывать свое незнание.
«Вот, Coco, здесь твои ученики, — с готовностью пояснил загадочный и невольно притягивающий к себе спутник Сталина, и Леонид Ильич с непривычной, несколько пугающей ясностью, как бывает иногда только во сне или в бреду, слышал и понимал его слова. — Все они вышли из тебя, все циники и лицемеры. Ты хотел их видеть, что ж — они перед тобой. Убедись, что и последние твои доводы рухнули, — измельчание налицо. Есть цинизм высшей политики и есть цинизм собственного брюха. Теперь ты видишь, что все в братстве правящих связаны — живые и даже навсегда отстраненные имеют приятную возможность общаться и в конце концов, несмотря на лютое соперничество, находят общий язык и договариваются».
«Отстраненные? Что ты имеешь в виду? — не удержался от резкого удивления Сталин. — Конечно, легко стоять в стороне и судить, — совсем по домашнему проворчал он и, присматриваясь к возглавлявшему стол, с явной заинтересованностью спросил: — Этот, что ли, сменил меня, надо полагать? Что то не припомню таких способных… даже не Жуков, а? Откуда бы? Была еще одна война и он ее выиграл?»
Раздражаясь, Сталин задавал вопросы отрывисто и резко, его тяжелый взгляд словно насильно приподнял Леонида Ильича, стоявшего теперь на старчески слабых, вздрагивающих ногах, незаметно поддерживаемого дюжим генералом и покорно не отрывающего слезящихся глаз от грозного призрака, и в то же время пытающегося неразборчиво напомнить страшному пришельцу о том, что войну выиграл народ, и что была и Малая земля, и Новочеркасск, и что не надо этого умалять, но голоса его не было слышно, и, возможно, он даже не говорил, а всего лишь думал, и от этого бессилия слабел все больше.
«Нет, Coco, ты ошибаешься, — опять раздался пугающе ясный голос спутника Сталина. — Тебя сменил твой талантливый выученик, вот он. — Он повернулся в сторону Никиты Сергеевича. — Погляди — он невинно щурится. Уже потом, через десять лет, Никиту Сергеевича заместил Леонид Ильич — вернее, позволил себя уговорить другим товарищам по партии и борьбе… Понимаю, огорчительно все это, но ничего не поделаешь, историю, как мы все со временем убеждаемся, переменить нельзя».
«Как? Этот шут? — спросил Сталин, даже не пытаясь скрыть своего изумления. — Невозможно… этого не могло быть никогда! Он же ни одного раза в жизни не взглянул на небо, он его даже не видел… Хотя постой, мне что то припоминается… Это, кажется, они с Лаврентием заходили ко мне в самый последний момент… постой, постой, эти пухлые, потные от страха пальцы… стой, стой…»
«Не надо, Coco, — остановил его спутник. — Я же предупреждал — историю никому не дано переделать…»
«Но ведь так тоже невозможно!»
«Кроту не надо солнца, чтобы жить и благоденствовать в самой земле… Сколько куч на ее поверхности он оставляет!»
Стыдливо опустив лысую жирную голову, Никита Сергеевич извлек из под стола шарик с цыпленком и пустил его наискосок Климентию Ефремовичу; отчего то возмутившись, тот бухнул кулаком, и шарик, взвившись вверх, исчез, очевидно зацепившись за какую нибудь шероховатость в туманном потолке. Окончательно пораженный, Сталин теперь уже заставлял себя сдерживаться, еще раз, проверяя расстановку сил, цепко и жутко окинул стол пронзительным, режущим взглядом.
«Ну, а что ты еще скажешь?»
«Нет никакого смысла радоваться или негодовать, Coco, — подал голос его загадочный спутник. — Свершившееся свершилось. Даже судьи движутся ощупью, ошибаясь и отбрасывая. Человеку же вообще не дано заглянуть в свой завтрашний день, так уж устроено».
«Скверно устроено, необходимо переделать! — подхватил Сталин, по прежнему переводя взгляд то на Никиту Сергеевича, то на Леонида Ильича, словно выбирая, на ком окончательно остановиться. — Мы все это поломаем, дорогой мой апостол. Уж я бы с ними поиграл в одну веселенькую политическую игру, в кошки мышки. Особенно с этим жирным хомячком, с Никиткой, уж я бы пощекотал ему бритвой по горлышку… Ух, как бы я с ним поиграл! Вот откуда, оказывается, расходилась гниль! Я начинаю даже верить — рожа то, рожа, самая народная рожа!»
Брежнев растерянно заморгал, а Никита Сергеевич опять застенчиво отвернулся, даже голову от усилия завалил набок, делая вид, что никак не может просморкаться, отчего на затылке у него вздулись толстые багровые складки. В руках у него оказался все тот же шарик с розовым цыпленком, и он конфузливо перещелкнул его Лазарю Моисеевичу, но Сталин уже окончательно нацелился на Леонида Ильича, и тот под его взглядом, чувствуя внезапно исчезнувшие ноги, рухнул в кресло. Не отрываясь от золотых звезд на его груди, словно вновь и вновь пересчитывая их, Сталин резко спросил:
«А это что еще за недобитый троцкист?»
Отбив от себя назойливый шарик, взлетевший вновь под самый потолок, Лазарь Моисеевич улыбнулся провалившимся ртом.
«Коба, ты меня прости, но здесь ты ошибаешься. Какой троцкист? Революционная чистота и аскетизм кончились вместе с тобой, и миргородские свиньи вновь с удовольствием улеглись в свою теплую лужу. Троцкист… Что ты! Просто широко торгует нефтью и газом с Европой и Америкой, миротворец, за мир горой, какой же троцкист? Одних подаренных дорогих машин имеет штук двадцать, целый автопарк… А уж о другом, золотишке или дорогих камешках, и говорить нечего. Сын, Юрий Леонидович, торгует по заграницам, себя тоже не обижает, а дочка — Галина Леонидовна — блядь и распутница, пьет как лошадь, мы бы всем комиссариатом раньше не могли и за год выпить столько… Она даже хотела из твоей Грузии корону царицы Тамары стащить! А он ее орденом наградил! Так то, Коба, я все за ними записываю… Какой это троцкист…»
Чувствуя, что у него останавливается сердце, Леонид Ильич окончательно похолодел и, будучи не в силах даже возразить ябеде Кагановичу, как бы даже умер, но Сталин уже перенес свое внимание на старого своего соратника и друга.
«Опять ты меня, Лазарь из деревни Кабаны, учишь? — мгновенно повернулся он в сторону говорившего. — Ты, оказывается, марксист, а я? А ну, давай посмотрим с другой стороны: мерзавец Троцкий хотел расплатиться Российской империей за господство над миром, а этот, значит, торгует, распродает страну тем же силам без всякой крови? Что Троцкому Россия? Чужая, ненавистная страна, с него и взятки гладки. А этот? Чем он лучше? Как и чем он может торговать? А народ, надо полагать, по прежнему рукоплещет! Мне думается, здесь без международного заговора не обошлось, здесь надо копнуть глубже! А ты, постой, Лазарь… знал и молчал? Почему? Уж не в этой ли игре ты и сам? Ты знаешь, как у меня за это отвечают? А, Лазарь из деревни Кабаны? Кажется, твоя деревенька где то неподалеку от хлева и этого жирного хомячка?» — кивнул он в сторону Никиты Сергеевича, продолжавшего независимо багроветь шеей и затылком.
