– Но ведь тогда больше останется времени для чистой науки, – возразил Брюханов. – Ведь вы только что сетовали на административные рогатки…
– Почему же не посетовать, если есть перед кем? – Лапин слегка улыбнулся. – Но перед нами пример блистательного Курчатова, в небывало короткий срок приведшего свой, подчеркиваю, колоссальный проект в исполнение. У нас не было бы в такой срок бомбы, если бы между Курчатовым и его делом торчала дубовая, непробиваемая стена из хозяйственников-администраторов! Он был хозяином дела, первоосновой всему. Кстати, в администраторы от науки идут неудачники, несостоявшиеся ученые, самая ничтожная и злобная публика; никто и никогда еще не признался в том, что он бездарность! И никогда не признается, смею вас уверить, такова уж человеческая порода! Простите, простите, – остановил он хотевшего возразить что-то Брюханова. – И досточтимый товарищ Муравьев как раз из этой публики: хотел стать выдающимся металлургом, да, как видно, достаточно быстро понял, что Черновы не часто рождаются. Вот вы отдайте ему в руки головной институт металлургии… и что там останется от науки? Посредственность всегда убеждена, что она права, наука только тем и движется, что в ней нет до конца правых и, надо сметь надеяться, никогда не будет. Думаю, ничего там не останется, в таком институте, кроме раздутого самолюбия посредственности… Всякая инициатива будет преследоваться как вредное инакомыслие, любое смелое начинание будет тщательно просеиваться и утюжиться…
– Как? как? – не удержался Брюханов.
– Утюжиться, я сказал. Дайте закурить, Тихон Иванович, – попросил Лапин и, задымив папиросой, с наслаждением затянувшись дымком раз и другой, опять улыбнулся. – Никак не отвыкну, как только живой разговор, сразу начинает подсасывать… Скверная привычка! Для таких вот администраторов, как только они оказываются в достаточно прочном и высоком кресле, мгновенно все перестает существовать, кроме проблем и выгод собственного желудка. Что вы, помилуйте, какая наука, какой там, к черту, смелый эксперимент? А вдруг не получится, а вдруг это как-нибудь рикошетом отзовется по заветному, нагретому креслу под собственным, далеко не безразличным себе задом? А?
– Вы нарисовали очень уж крайний тип, Ростислав Сергеевич…
– Не спорю, не спорю… У нас разные точки осмотра… Наука в наше время требует смелости, граничащей с фанатизмом, и больших средств. – Лапин вежливо улыбнулся, стряхнул пепел. – Когда эти две плоскости разъединены даже просто осторожным администратором, толку не будет. Институтом должен руководить только ученый! Вот вам моя конечная точка зрения. Наука с каждым годом будет играть все более глобальную роль в общечеловеческом прогрессе, и не дай вам бог задавить даже один талант!
– Кто вам сказал, что я буду давить? – удивился Брюханов.
– Между намерением и исполнением иногда образуется огромная дистанция, особенно в вашем положении. Впрочем…
– Говорите, говорите, – с любопытством подзадорил Брюханов.
– Жизнь в конце концов изберет именно ту форму, которая будет прогрессивной. – Лапин энергично потыкал большим пальцем воздух за своим плечом. – Дремать жизнь не даст, и опять все тот же проклятый Запад, хочешь не хочешь, а придется искать самые прогрессивные методы… обойдут, задавят, не успеешь и свистнуть, как промчатся мимо.
– Решительное у вас сегодня настроение, Ростислав Сергеевич, – сказал Брюханов, потирая затекшую ногу и отмечая несколько повышенное, не свойственное ему возбуждение собеседника.
– Я бы сказал – веселое, – согласно подтвердил Лапин. –
– Вы опасный человек, Ростислав Сергеевич, у вас, очевидно, повышенная интуиция.
– Весьма опасный. Все естественно, друг мой, просто: было лето, будет осень, будет и зима, снежные бури… Естественный вечный ход… Скажите, Тихон Иванович, вы еще не перевезли семью? – Лапин живо, с любопытством блеснул глазами. – Мой однокашник Олег Максимович Чубарев много говорил о вашей семье лестного.
– Нет, пока не перевез, пока один, – неопределенно пожал плечами Брюханов; вопрос этот, особенно со стороны Лапина, был неожиданным, и у Брюханова опять пробудилось ощущение, что в кабинете есть еще кто-то третий.
– А что, Тихон Иванович, пожалуй, я тяпну рюмку коньяку, у меня еще сегодня ученый совет был, так я, знаете ли, для профилактики. – И, не ожидая согласия, Лапин быстро прошел к глухой панели, облицованной дубом, и ожидающе оглянулся на Брюханова; чувствовалось, что он здесь бывал и раньше. Брюханов, посмеиваясь, нажал на замок и, достав из открывшегося тайника коньяк и две рюмки, неторопливо налил. Лапин с интересом проследил, как дубовый квадрат панели бесшумно встал на свое место, затем присел к низкому столику, взял свою рюмку, попробовал, одобрительно кивнул. – У меня сложилось, Тихон Иванович, твердое убеждение, – сказал Лапин, как бы извиняясь за невольное возвращение к начатому разговору, – что все сложности, все неурядицы между близкими людьми происходят от нашей неуверенности в самом себе. Вы знаете, вот именно, больше уверенности в себе, и вы научитесь предсказывать погоду. От женщин отбою не будет!
– Так уж и не будет?
– Уверяю вас, – Лапин достал белоснежный платок, прикоснулся к губам, – самое главное – понять причины, двигающие твоей неуверенностью, и ты сразу же начинаешь понимать, что иначе поступить не мог. А из этого и мотивы всех ваших поступков.
– Так вы полагаете, Ростислав Сергеевич, – Брюханов намеренно увел разговор в совершенно другое русло, – поступки академика Стропова продиктованы вашей неуверенностью в себе? Как только вы обретете уверенность в вопросах дальнего поиска, он перестанет делать то, что делает? Я основываюсь хотя бы на сегодняшнем его выступлении на коллегии…
Глядя в сузившиеся глаза Лапина, Брюханов сохранял на лице невозмутимое выражение.
– Один – ноль в вашу пользу, Тихон Иванович, – с видимым удовольствием одобрил Лапин. – Чувствуется закаленный кулачный боец.
– Благодарю.
– Я же имел в виду отношения с близкими людьми, здесь все совершенно наоборот. Отлично понимает академик Стропов и мои цели, и возможности, вот оттого старается, где только можно, тормозить, не
