любовь и ненависть, кровь и пот, радость и страдание созидали, умножали и хранили гордую и непостижимо русскую, материнскую душу этого неповторимого города, и она в свою очередь со всей материнской щедростью питала своих пророков, свою твердь, и ничто, никакие перемены были над нею не властны; ничто не могло изменить вольное, свободное направление ее духа, ее движения. Накатывали опустошительные, кровавые нашествия и, обессиленные, опадали, неумолимо вовлекаемые в незамедлительную и неспешную работу внутренних, невидимых постороннему глазу процессов. Каждый новый век добавлял свой кирпич к запасу прочности вечного города, приходили властители и уходили властители, оставляя своих преемников и новые законы, но город впитывал лишь то, что шло из глубин народной жизни и что лишь способствовало движению народа дальше. И даже от титанического удара неистового Петра вольнолюбивая душа Москвы не пошатнулась, а лишь отозвалась литым звоном. Даже такому, как Петр Великий, не дано менять что-либо в душе народа, потому что гений народа всегда мудрее и выше гения отдельного человека. «Как же я люблю этот город, – говорил себе Чубарев, и в глазах предательски щипало. – Так и хочется что-то необычное сделать… тумбу эту обнять… или милиционера… Видать, совсем стар становлюсь, – ужаснулся он. – Но Москва-то стоит! Стоит! Шумит!»
Чубарев машинально скользил по непрерывному потоку лиц; неожиданно он остановился, замер, круто повернулся всем корпусом и ринулся за уплывающим в толпу седым лохматым затылком.
– Лапа! Лапа! – радостно басил он, настигая. – Лапа! – Схватив за плечи, он почти насильно повернул к себе высокого седого человека с колючими, рассерженными глазами.
– Простите, что такое? Что за бесцеремонность? – услышал он недовольный голос и жадно окинул взглядом большое, с резкими чертами лицо; в этом мгновенно запоминающемся лице Чубарев видел
– Ну же, Лапа, старый черт! – тихо и как-то даже грустно попросил он и радостно рванулся навстречу расширившимся, остро вспыхнувшим глазам.
Они тут же, на тротуаре, обнялись и трижды расцеловались.
– Эк обхватились, сердечные! – донесся до них веселый молодой голос – Ну, старички дают, эй, папаши, глядите не задавите друг друга!
Чубарев, оглянувшись на голос (розовощекое, юное насмешливое лицо, отдаляясь, смеялось), приветливо помахал вслед.
– Отойдем в сторонку, вон скверик, Лапа, – предложил он. – Смотри-ка ты, скамейка… Совсем как в прежние времена скамейка-то…
– Времена здесь ни при чем, – сказал Лапин. – Время – категория абсолютно абстрактная, а мы с тобой встретились конкретно, вещий Олег… Помнишь, а, вещий Олег?
– Помню, помню… «Скажи мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною?» Было – и нет. – Чубарев шумно встряхнулся. – Подожди, Лапа, сколько с тех пор пролетело?
– Лет тридцать пять, не меньше… да, да… наш гимназический выпуск был в восьмом… Помнишь? А последний раз мы виделись в начале тридцатых, помнишь, у Орджоникидзе? Двух слов не успели друг другу сказать. – Теперь уже Лапин, крепко придерживая Чубарева за рукав, словно боясь потерять в толпе, быстро вел его в прозрачную зелень небольшого уютного скверика. – Потом, в войну уже, я от кого-то слышал, что ты на Урале…
– Я о тебе вообще ничего не слышал, – не остался в долгу Чубарев; время, всего четверть часа назад регламентировавшее минута в минуту его жизнь и даже короткий сон, остановилось; он внезапно почувствовал себя от всего свободным и даже словно помолодел наполовину от нежданной встречи с Ростей Лапиным – с Ростиславом Сергеевичем Лапиным; они сидели с ним лет сорок назад за одной партой и, как это нередко бывает, влюбились в одну гимназистку…
– Ничего удивительного, Олег, меня в войну наглухо засекретили, до сих пор пломбы во всех местах трут. Вот так с нашим братом.
Они устроились на низенькой чугунной скамейке, старый, развесистый тополь с сильно разросшейся верхушкой свежо и молодо шумел прозрачной, еще не вполне развившейся листвой.
И Лапин, и Чубарев как-то одновременно подумали о том, что вот они оба до этого часа не помнили о существовании друг друга и, по воле слепого случая встретившись, обрадовались, удивились: как это они могли жить раньше и ничего не знать друг о друге? Куда-то отхлынули все дела и заботы, осталось лишь чувство удивления и легкой грусти; оба подумали о том, как они постарели и как быстро летит время.
– Слушай, что же мы сидим? – вскочил Чубарев. – Бездомные, что ли? Едем ко мне в номер, шикарный, люкс, посидим… У меня водка есть, коньяк, все, что душе угодно…
– На зависть живешь, – остановил его Лапин и рассмеялся. – Смотри-ка, сам себе хозяин… Что ж ты думаешь, я здесь ради собственного удовольствия гулял? Я от шофера удрал, я тут неподалеку в главк шел… утрясти надо кое-какие дела.
– Уж не к Муравьеву ли Павлу Андреевичу ты шел? – спросил Чубарев и тотчас по невольному движению Лапина понял, что угадал. – Ну-ну, не бойся. Я сам только что от него. Я этого деятеля, непременного члена всех комитетов и коллегий, не первый год знаю, если надо, могу оказать протекцию…
– Спасибо, Олег, понимаешь, не совсем тот случай, я лучше сам…
– Понимаю, понимаю, все понимаю, – с готовностью согласился Чубарев. – Тем не менее плюнем на все дела и едем обедать. Давай в «Метрополь» по старой памяти, а, Лапа?
– Нет, сейчас не могу, от этого визита зависит слишком многое. Я с него не слезу, пока он не решит мой вопрос. Вечером, пожалуйста, к нам… непременно с женой… Подожди, подожди, старый бродяга, кыштымский медведь, – вскинул он голову, – жена-то у тебя есть?
– Помнишь Веру Стрешневу? – в свою очередь спросил Чубарев, слегка улыбаясь и наблюдая за лицом Лапина.
– Как? Веру… Веру Стрешневу? – Лапин забегал длинными узловатыми пальцами по спинке скамейки. – Постой, постой… Вера Стрешнева… Та самая, дочь профессора Стрешнева? Ох, бродяга!
Чубарев молча кивнул, ему было приятно волнение Лапина.
