– Помнишь, как в Политехнический на лекции Стрешнева бегали? – спросил Лапин, молодо блестя глазами. – На что нам тогда эти лекции по археологии Двуречья или индийские Веды были нужны? Слушай, неужели она – Вера Стрешнева? Значит, здесь ты меня явно обошел, кыштымский медведь!
– Просто у меня оказалось больше постоянства, Лапа, – мягко улыбнулся Чубарев.
– Как Вера, что она?
– Что же, Вера как Вера, она же Надежда, она же Любовь, держится, выглядит прекрасно… Рада Москве до слез. А ты как? Как зовут твою жену?
– У вас есть дети? Сколько? – Лапин все так же нетерпеливо закидывал Чубарева вопросами.
– Дети… Уже внуки есть, дважды заслуженный дед! – Чубарев горделиво дернул плечами. – Ничего не попишешь. Ладно, значит, до вечера, – добавил он, видя, что Лапин встал.
– До вечера, Олег, и никаких «но». – Лапин озабоченно похлопал себя по карманам, отыскивая спички. – Жду вас с Верой.
– Подожди, – остановил его Чубарев. – Ты намеренно упустил одну мелочь – адрес?
– Ну, Олег, это никуда не годится! Неужели ты забыл, где я живу?
– Как? – опешил Чубарев. – Ты по-прежнему живешь на Ордынке?
– Помилуй, зачем же менять удобные адреса? – в свою очередь удивился Лапин. – Лучше уж переменить что-либо помельче, не такое необходимое. Я вас жду, Олег, с Верой, с Верой обязательно! – крикнул он еще раз издали, и Чубарев потерял его из виду.
Вечера оба они ждали с нетерпением, но их встреча первое время была окрашена какой-то грустной интонацией, хотя на большом столе, накрытом крахмальной сверкающей скатертью, стояло много хорошего вина и закусок. Лапин никак не мог привыкнуть, что та воздушная, поэтическая Верочка Стрешнева, восторгавшаяся лохматыми, длинноволосыми модернистами, что не мешало ей любить древних греческих трагиков и связывать их с «заревом революции», та самая, в которую они с Чубаревым были без памяти влюблены, превратилась в полную, пусть хорошо для своих лет сохранившуюся, но все равно уже стареющую даму, при всяком затруднении в разговоре тотчас начинавшую вспоминать внучат. Лапин, некоторое время пытавшийся заставить ее раскрыться, долго ходил вокруг да около, охал да ахал, но Вера Дмитриевна лишь понимающе улыбалась смеющимися, молодо блестевшими глазами и просила его не волноваться. Ему стало грустно: поэтический образ легкой, стремительной, дерзкой девушки, который хранился со времен юности, померк. Чубарев, наблюдавший за ним, засмеялся.
– Ростя, слушай, оставь ты свои муки, – шумно запротестовал он. – Со временем не поспоришь, время, брат, необратимо.
– Да, но почему необратимо? Для кого необратимо?
Взяв рюмки с коньяком и помедлив, они, не опуская глаз, молча выпили; Вера Дмитриевна, устроившись в удобном кресле, с ласковой снисходительностью глядела на них; ей сейчас было хорошо и покойно, она радовалась новому назначению мужа, потому что так и не смогла привыкнуть к суровому климату Урала, хотя с людьми, окружавшими ее и населявшими маленький уральский городок, живший исключительно интересами завода, она сроднилась; была в них надежность и какая-то особая прочность и жизнелюбие. А сейчас ей действительно ни о чем не хотелось думать, не хотелось насиловать себя, было приятно посидеть и отдохнуть, порадоваться спокойному вечеру и встрече с Ростей Лапиным. Помнится, он был высоким, несколько нервным юношей и грозился, если память ей не изменяет, даже застрелиться, если она предпочтет другого…
Вера Дмитриевна, стараясь не выдать ненужного сейчас волнения, оберегая такой редкий покой в душе, долго смотрела на знакомую еще с юности бронзовую фигуру многорукого Будды с каким-то сверкающим камнем во лбу; прошли десятки лет, а Будда стоял все на том же месте. Незаметным мягким жестом Вера Дмитриевна поправила прическу; сейчас уже ни в чем нельзя быть точно уверенным, но он, Ростя Лапин, ведь тоже был ей небезразличен, однако все пошло так, как должно было пойти, и никто не застрелился, никто не…
Вера Дмитриевна опять украдкой взглянула на мужчин, о чем-то оживленно вполголоса беседующих; ничего не скажешь, отметила она, оба еще хороши и сейчас, но Олежек оказался и настойчивее, и решительнее. Потом, кто же знает, отчего любишь именно того, кого любишь, а не другого? Этого, верно, никто не знает, иначе была бы такая скука в жизни.
В это время решительно, на две створки, распахнулась высокая дверь цветного зеленовато-теплого стекла и в столовую смело вбежала девочка лет семи; тенью на пороге появилась за ней уже знакомая Чубаревым старшая сестра Лапина Майя Сергеевна в наглухо закрытом коричневом шерстяном платье, чем-то неуловимо похожая на брата. Подбежав к отцу, девочка со счастливым смехом уткнулась ему в руки, и он тотчас посветлел и помолодел; подняв девочку, он посадил ее на колени себе; у нее были синие, яркие глаза, и Вера Дмитриевна не могла удержаться от улыбки.
– Какая прелесть, – сказала Вера Дмитриевна оживленно; исподлобья, по-детски пристально, в упор рассматривая ее, девочка в ответ тоже неожиданно, словно осветившись изнутри, улыбнулась.
– Я не прелесть, – решительно заявила она; было видно, что она прочно освоилась со своим положением семейного божка. – Я Таня, – добавила она и беспричинно, как часто бывает у детей, рассмеялась, с затаенным ожиданием поглядывая на тетку и чувствуя себя в полнейшей безопасности у отца на коленях.
Майя Сергеевна, появившаяся вначале с грозным лицом, не выдержав, покачала головой, и Таня тотчас спрыгнула с колен отца и подбежала к ней.
– Тетенька, я совсем-совсем нечаянно, – сказала она, – я не хотела, оно само упало…
– Ладно, ладно, – Майя Сергеевна незаметно поправила Тане большой голубой бант, – не будем посвящать гостей в наши маленькие тайны…
– Не будем, не будем! – скороговоркой пропела Таня и тотчас унеслась.
– Простите, я только чай заварю, – сказала Майя Сергеевна, – и сразу вернусь. Наша Клава никак не освоит это искусство.
– Слушай, Ростя, так не пойдет, – шумно задвигался в кресле Чубарев, до сих пор с интересом наблюдавший и слушавший. – Мы же совершенно ничего о тебе не знаем!
