величие. Каждый из них в соседе своем подозревает врага, поэтому печется только о себе и жесток ко всем остальным. В этом мире сами названия стран похожи на купчий. Земля франков, земля бриттов, земля пруссов. На юге живут народы, древностью подобные нашему. Они хитры и наивны, они неспешны, но настойчивы. Доблестью для них считается торговля, а души их настолько чисты, что лишь они избирают себе правителями поэтов и пророков, доверяя красивому слову более, нежели древности родов. И есть в нашем мире еще один народ. Это народ любви. Он не самый трудолюбивый. Его представители трудятся лишь настолько, чтобы удовлетворить свои нужды, посвящая свободное ремя играм и размышлениям. В его землях нет рабов. Войны этого народа сильны и отважны, но никогда не обнажают мечей своих ради порабощения иных племен, а токмо для ащиты рубежей своих, либо племен слабых, подвергшихся нашествию врагов более могучих. Люди эти доброжелательы и часто прощают неблагодарность спасенных от смерти, прощают врагов своих, прибежавших за спасением. Они не отягощают души свои злом и любят правителей, способных к благородству. Волею Создателя любовь эта способна сбираться вокруг тех, к кому обращена. Когда народ этот ценит свою столицу — она на глазах крепчает и растет. Когда народ этот восхищается правителем своим — частица силы каждого человека вливается в его душу, и могущество правителя становится безграничным. Своим взглядом он сможет поднимать мертвых и исцелять живых, своей волей он сможет порождать города и раздвигать границы. Не будет ему равного ни в битве, ни в разуме, ни в благородстве. Потому что не сможет правитель этот обрести любви народной без благородства и ответной любви к простым смертным. Слышишь ли ты меня, царевич? Ежели мысли твои будут токмо о мести и смерти, никогда не заслужить тебе любви на Руси. Научись прощать. Прощать даже тех, кто дважды достоин смерти. Тех, кто исполнен к тебе ненависти. Только тогда люди русские поверят, что нет зла в душе твоей. Только тогда они отдадут тебе свою любовь. И с этого часа не найдется в мире силы, способной тебя одолеть.
— И это все? — переспросил мальчишка.
— Нет, не все, — покачал головой старик. — Есть еше сердце мира, которое бьется в северных пределах русской земли и которое нельзя упустить в руки народа смерти, ибо тогда они зальют кровью весь мир. Но об этом тебе сказывать слишком рано. Твои руки слишком слабы, чтобы защищать или принимать.
— Тебя Иван Вельский прислал, старик? — чуть приподнял голову царевич. — Просил я его сказочника мне при-весть, да токмо через день маменьку отравили, а его самого в поруб посадили. Федора Мишурина, дьяка отцовского, я тоже просил, но его точно убили, сам видел. Мне Василий Шуйский его кровью все шаровары залил, когда глотку резал. Год, почитай, миновал, а ноги все едино сквозь порты жгет. Князя же Вельского, сказывали, голодом заморить хотели, да токмо жив он как-то. Ужель помнит про просьбу мою?
— За сказочника меня первый раз принимают, — беззлобно усмехнулся гость, — такого до сего мига не случалось. Мыслю я, у тебя, как у прочих смертных, веры в слово мое не появится, пока чуда не явлю. Ладно, быть посему. Все едино без чуда сего не обрести тебе мудрости правителя и знания человеческого. Вот, возьми… — Старик протянул царевичу крохотный нательный крестик на завязанной крупным узлом бечевке. — Вместо своего наденешь и носи.
— Зачем? — не понял Иоанн, хотя крест все-таки принял.
— Прислони его к стене.
— К какой?
— К любой.
Мальчишка пожал плечами, прислонил крест к рубленой стене у себя за спиной — и чуть не упал, потеряв опору. Собранная из сосновых, в три ладони толщиной, бревен перегородка сгинула, как и не было, а за ней открылись палаты, размером чуть не втрое больше посольских. Яркий солнечный свет струился из забранных слюдой окон, отражался от выбеленных сводов и растекался по помещению, почти не оставляя темных углов. От стены до стены ровными рядами возвышались шкафы, плотно заставленные книгами.
— Что это? — восхищенно пробормотал царевич.
— У тебя нет достойных дядьев — здесь собраны мысли самых мудрых из смертных. За тобой нет пригляда — зато у тебя есть время для чтения. У тебя хотят отнять право на жизнь — но никто из предателей не подозревает, с кем им придется столкнуться. Это моя библиотека, царевич. Ты ложешь войти в нее из любого места — достаточно прижать к стене крестик. Ты можешь пользоваться ею, сколько пожелаешь — до тех пор, пока глаза твои будут способны читать, а ум твой будет нуждаться в знании. И помни мои слова. Сила Руси не в жестокости. Ее сила — в любви.
В зимнем саду, что прятался за глухим деревянным забором и широкой полосой пышного жасмина, еще не успевшего сбросить листья, тихо журчала вода, разносились пряные ароматы цветущих роз. Высокие пальмы, поднявшие вой листья почти до самого потолка, жадно ловили свет ослепительных кварцевых ламп. Уютно журчал водопадик, адая на россыпь малахитовых валунов — вода струилась о зеленым камням и растекалась по овальному прудику, в котором вокруг пары белых лилий плавали красные и белые китайские карпы. Звучала тихая музыка. Испанец любил Шопена, него мел одни всегда тихонько наполняли дом, служа задним фоном для всех прочих звуков. Сам колдун обнаженным возлежал в шезлонге, рядом с журнальным столиком из некрашеной лиственницы.
— Шартрез? — Синеглазая Ирина, одетая только в приколотый к русым волосам голубой бант, уловила легкий кивок хозяина, наполнила бокал, после чего отставила бутылку, пригладила волосы господина. Испанец небрежным жестом скользнул у нее между ног, коротко стиснул грудь, после чего поднес к губам ликер, коснулся его кончиком языка, вдохнул сладковатый запах, отставил обратно.
Отказавшись ради бессмертия от горячего жаркого и легкого французского вина, отринув еду и питье, Испанец отнюдь не утратил способности ощущать запахи, различать тонкие оттенки вкуса — и с удовольствием предавался этим маленьким наслаждениям. Он утратил возможность вступать с женщинами в интимную связь — но не лишился чувствительности к их ласкам, а потому юная красивая невольница, хорошо зная свои обязанности, опустилась на колени и стала целовать его бедра, поглаживая бледные колени.
Мир жил, развивался, придумывал паровозы, машины и мотоциклы вместо лошадей, теплоходы и самолеты вместо старых добрых нефов, граммофоны, магнитофоны, телевизоры и лазерные проигрыватели вместо менестрелей — но отношения между людьми оставались все теми же, что и триста лет назад. Правда, если раньше рабынь брали на шпагу или покупали на торговой площади, то теперь их получали за долги, либо они сами отдавались в пленницы за пригоршню зеленых американских фантиков. Оно и проще. Если раньше приходилось думать, что делать с постаревшими или надоевшими наложницами, то теперь он просто переставал им платить — и пусть выкручиваются дальше как знаю!.
— Ну же, давай, давай! — привстал он с шезлонга, видя, как на плазменной панели, повешенной между пальмами, бело-синие прорываются к воротам. — Ну, давай… Бей!.. Мазила!!! — Испанец рухнул обратно на шезлонг, пнул невольницу ногой: — Пошла вон, надоела!
Одним из немногих изобретений, которые нравились выходцу из далекой Байонны, были телевизоры и футбольные трансляции. Но вот беда — старые и новые удовольствия никак не совмещались. Разве можно спокойно предаваться мирным утехам, когда «Зенит» уже в который раз безнадежно проигрывает?
— Пошла отсюда! — рыкнул Испанец, схватил бокал и жахнул им о мраморный пол: — И убери здесь! Осколками весь пол завален.
Однажды колдун не удержался и вытянул-таки «Зенит» в чемпионы страны, аккуратно насылая порчу по очереди на каждую команду-соперника. Но в дальнейшем такое развлечение показалось ему скучным. Он хотел, чтобы питерские футболисты выигрывали сами. Между тем, они почему-то не разделяли его желаний. Испанцу хотелось прямо сейчас, не сходя с этого места, испепелить всех футболистов одной шаровой молнией — но кто тогда станет играть за его команду?
— Подлые шакалы! — выругался он, попытался встать, но вовремя вспомнил про разбросанные на полу стекла и снова откинулся на подголовник шезлонга. — Ну, смотрите у меня, — пробубнил себе под нос колдун. — Если не забьете хотя бы два мяча — сделаю вам в команде два инфаркта. На кого выпадет, по
