Странно, после визита в квартиру моё отношение к Бабко переменилось. Возникло нечто вроде симпатии. Или виной тому неловкость, испытанная мной, когда я рылся в его вещах и разглядывал фотографии?
Я решил сегодня же, использовав удобный момент, переговорить с Бабко и убедить его уволиться самому, не дожидаясь неприятных последствий. Я не сомневался, что у меня это получится. В своё время удавалось уговаривать и «колоть» и более крепких типов.
Я шагал к остановке, не обращая внимания на ветер, был уверен в успехе. И ошибался.
На инструктаже у Горохова Бабко сидел далеко от меня, как обычно, размеренно жевал резинку и временами прикрывал глаза с видом крайнего утомления. Витя в то утро, наоборот, был в ударе, говорил много и красноречиво и, в общем-то, ни о чём. Из услышанного запомнилось несколько свежих анекдотов.
Бабко одним из первых нацепил свою пятнистую безрукавку и бодро двинулся к нашей арке. Проходя мимо, он мазнул по мне безразличным взглядом, и я на мгновение замер, подумав о том, не является ли моё задание очередной, более глубокой проверкой? Поразмыслив, я отбросил сомнения и вернулся к своему плану. Он казался мне безупречным. Совесть моя будет чиста, и по работе никто не сможет предъявить претензий.
Мы выстроились под аркой, ожидая, пока Горохов уедет. Бабко стоял на другом конце шеренги и не делал никаких попыток приблизиться, так что я топтался рядом с отставным мичманом, мало прислушиваясь к его болтовне о вчерашнем хоккейном матче.
Примерно через час чёрная «девятка» Горохова с рёвом пролетела мимо нас, старый мичман отпустил в его адрес какую-то непонятную мне остроту, и мы стали расходиться. Двое остались под аркой, остальные быстро рассосались по всему рынку.
Бабко широким шагом двинулся в сторону ангаров с автозапчастями, я догнал его и окликнул:
— Вася!
— Ну?
— Поговорить надо.
— Что, сейчас?
— Не завтра же!
— Ну так говори.
— Давай отойдём куда-нибудь.
Он замолчал. Смотрел на меня ничего не выражающим взглядом, катал во рту резинку и молчал. Никогда не встречал человека, который умел бы так выразительно молчать и двигать челюстями.
— Сейчас не могу, — наконец процедил он. — Давай через полчаса. Приходи вон туда, видишь?
Он показал на ободранный сарай, притулившийся около самого забора среди обрезков труб и занесённых снегом ящиков с какими-то станками. Очень подходящее место для душевного диалога. Можно войти вдвоём, а выйти одному, и никого это не удивит.
Я кивнул и пошёл к торговым рядам.
Тридцать минут я провёл, шатаясь среди лотков, заваленных кожаными куртками, меховыми шапками и обувью. Попадались вещи приличного качества, и я мысленно делил свою будущую получку, определял, на что потрачусь в первую очередь. Время пролетело быстро. Я перекурил и пошёл к месту встречи. Через высокие сугробы к сараю тянулась цепочка свежих следов. Я различил характерный протектор ботинок Бабко. Уже ждёт…
Меня остановило предчувствие. Я замер, оглядываясь и пытаясь определить, что же меня насторожило. Что-то должно было произойти…
Уже произошло. Из сарая доносились звуки возбуждённых голосов, треск ломаемых досок, противный скрип снега под ногами… И глухие удары.
Самым разумным было позвать помощь. Всего в сотне метров от меня двое охранников мирно беседовали с молодой продавщицей обуви. Но меня переполнило предчувствие допущенной мной страшной ошибки и своей вины.
Я подбежал к сараю и заглянул в окно.
Всё было кончено. Бабко лежал на животе около стены, и сведённые за спину руки крепко держали браслеты наручников.
— Сука, ребро сломал, — услышал я незнакомый мужской голос.
— Говорили тебе, что здоровый черт будет…
Рядом с Бабко было несколько мужчин среднего возраста. Никого из них я не знал, но сразу понял, что это опера из 22-го отделения. Чуть позже я разглядел на них лёгкие куртки с надписью «милиция» на спине.
— Сергеич, скорую звать?
— На х…, сам доеду! Во с-сука!
Бабко пошевелился. По скуле у него стекала струйка крови — видимо, кто-то заехал ему пистолетом по голове.
— Стоять! — Один из оперов заметил меня и кинулся к двери.
Я замер. Ко мне подбежали, повернули лицом к стенке и обыскали. Ничего противозаконного в моих карманах не нашли, и я мгновенно потерял интерес для оперов.
Бабко подняли на ноги, и теперь он стоял посреди сарая, разминая плечи и оглядываясь исподлобья.
Мне надо было уйти. Нечего мне было здесь делать. Но, находясь в каком-то оцепенении, я продолжал стоять, и Бабко наконец увидел меня. Мы смотрели друг на друга, и взгляд его, ничего не выражающий, был невыносимо тяжёл.
Как в плохом кино, во двор въехали две чёрные «волги». Захлопали дверцы, и я очнулся, различив голоса оперов, скрип снега под ногами и бестолковые вопросы зевак, начавших собираться в круг на некотором отдалении от нас.
Бабко повели к машине. Он низко опустил голову и на улице резко остановился, глянув на меня. Я не отвёл глаз, пытаясь взглядом сказать, что не виноват перед ним и не имею к случившемуся ни малейшего отношения. Он щурился от яркого света, потом сплюнул на снег кровь и хотел что-то сказать, но его сильно толкнули в спину, и он успел бросить короткое:
— Сука…
Бабко усадили на заднее сиденье потрёпанной «волги». С боков втиснулись двое оперов. Откинувшись назад, они переговаривались за его спиной, и я видел, как Бабко сидит, низко опустив голову и шевеля скованными руками, пока не захлопнули дверь с зеркальным стеклом.
Машины почему-то не уезжали, хотя, как я понимал, все действия здесь были закончены. Один из оперов, прохаживаясь вдоль сарая, говорил по радиотелефону, остальные в сторонке курили.
Появился Горохов. Вид у него был такой, словно его вытащили из туалета раньше, чем он успел воспользоваться бумагой.
Он метнулся к обладателю трубки, тот не прекратил разговора, не замедлил шага, так что Горохову пришлось бежать за ним, сбоку заглядывая в лицо.
Через несколько минут оперативники расселись по машинам. Горохов стоял у раскрытой дверцы, продолжая допытываться чего-то у старшего, но его не слушали, и когда «волга», швырнув колёсами снег, поехала, он с остолбеневшим видом отскочил, болезненно морщась.
Я тоже стоял столбом и смотрел в направлении исчезавшей «волги». Доставая сигареты, Горохов подошёл и протянул мне пачку. Я отказался, и он закурил сам, с трудом совладав трясущимися пальцами с зажигалкой.
— Федя, а что тут… вообще было?
— Не знаю. Я подошёл, когда уже всё кончилось.
— Нет, а вообще? Ты же работал…
— А я почём знаю, что тут… Мне о таких вещах не докладывают.
— Да, конечно… Просто ужас!
Я подумал, что он меня почему-то боится.
— Я сам разберусь. Иди на место. Или ты на обеде?
