– Ни от кого, – призналась она, любуясь его классической красотой, заметной даже в темноте. – К тебе.
Привстав на носочки, она прижалась губами к его губам.
И все объяснила своими губами, ртом, языком. Объяснила своим телом, когда он прижал ее к себе.
Ветер неожиданно разбушевался, с воем промчавшись по ветвям, сотрясая кроны деревьев, поднялся к небу и погнал неведомо куда стаи облаков.
Диллон, сжимая тонкую руку, неотрывно смотрел на Прис и пытался определить выражение ее глаз.
– Летний домик…
Когда она покачала головой, он прерывисто вздохнул:
– Твоя комната?
– Нет!
Потянувшись, она схватила его вторую руку и потянула на себя.
– Здесь. Сейчас. Пол небесами.
Он встал на колени и дал ей увлечь себя в поцелуе, от которого у обоих бешено заколотились сердца. Он выпрямился, но не для того, чтобы спорить с ней. Лицо его было искажено желанием и страстью. Сбросив фрак, он расстелил его на траве, подождал, пока она ляжет на импровизированное покрывало, и погрузился в ее объятия. Только с ней он мог забыть о самообладании и позволить править бал. Только она способна заставить его испытывать подобные чувства, только с ней он сознавал, что в жизни нет ничего важнее, чем обладать ею, поклоняться и владеть, делать все, что в его силах, лишь бы она вечно принадлежала ему.
Поэтому он дал волю буйству и неукротимости, позволил искрам превратиться в яростный пожар, позволил этому пожару поглотить их.
Она хотела спешить, мчаться, жадно хватать и упиваться, но он не позволил ей торопиться, придерживал, вынуждал покориться, ощущать, ценить каждое мгновение его благоговейной силы, которой он ее окружил, каждую частицу страсти, которую он посвятил ей, каждый покорный вздох, который он сложил к ее изящным ножкам.
Как она узнает это, если не сказать? У него не находилось слов.
Одежда… он избавился от одежды – ее и своей. И теперь она лежала нагая, отдаваясь ласкам его рук, губ, языка. Он брал ее, предъявляя свои неоспоримые права.
Она вскрикнула, когда его губы и язык послали ее в пропасть чувственного забытья, в бездну взорвавшихся ощущений. И опять вскрикнула, когда он довел ее до экстатического безумия. Всхлипнула, когда он развел ее бедра и устроился между ними, застонала, когда поднял ее длинные ноги, обвил свои бедра и вонзился в нее. Снова и снова.
Прис извивалась под ним, сжимала изо всех сил, почти рыдая и моля о ласке, побуждая его взять больше, завладеть полностью, до границ ее природы, до глубин страстной души. Дать все, что она хотела, покориться и принадлежать ей.
Диллон вцепился в ее бедра и ударил сильнее, глубже, резче, именно так, как хотела она. Прис выгнулась, стараясь приспособиться к его ритму. Обрести чувственное блаженство. Вместе с ним.
Он нагнул голову и нашел губами вершинку ее груди. Ветер подхватил и унес ее вопль, жадно собрал каждый всхлип и стон, каждый звук ее капитуляции. Злорадствовал и торжествовал, когда она, едва дыша, снова рассыпалась под ним. Но Диллон все еще не был удовлетворен. Все еще не покончил с ней.
Он поднялся над ней во тьме ночи, первобытный хищник, примитивный бог, держась на вытянутых руках, глядя на нее сверху вниз, наблюдая, как ее тело поднимается навстречу каждому мощному выпаду, как она самозабвенно принимает его в себя, едва сам он теряется в ней.
Она не видела его глаз, но чувствовала, какой жаркий огонь в них горит. И под этой чувственной физической атакой она снова забилась в судорогах блаженства. На этот раз он с гортанным стоном присоединился к ней. Слился с ней, пока их тела изгибались в чувственном танце, сердца колотились в унисон и соприкасались души.
Они неслись на крыльях ветра-дикаря, в вихре самозабвения, поднимавшего их все выше.
И позволившего упасть.
Позволившего испытать самые утонченные оттенки наслаждения.
Ощутить каждое биение сердца, когда оба очутились на земле.
Вернулись к острому запаху смятой травы, к смешавшемуся мускусному аромату их утомленных тел, к мягкости, жесткости, теплу и влажности. К жаре, которая по-прежнему держала их, убаюкивала, утешала. К ночи, обволакивавшей их уютной темнотой.
Губы их встретились и застыли.
Пойманное в точке пересечения реальности и эфемерности, время тоже застыло.
Наполненное неописуемой радостью единения.
Голова Диллона шла кругом, когда уже под утро он вскочил на Соломона и повернул к Хиллгейт-Энд. Она ошеломила его. Снова.
Она хотела его со страстью столь же темной и волнующей, как его собственная. И он не посмел отказать ей. Не посмел даже придержать ее, чтобы узнать, о чем она думает.
Богу известно – когда она становится такой, все мысли вылетают у него из головы. Впрочем, как и у нее. Он не был уверен, что сейчас способен мыслить здраво.
