Том Ллойд
Вызывающий бурю
ГЛАВА 1
Во мраке ночи ему снится тихий дворец у моря: слепящее солнце и свинцовые тени расчерчивают узором мраморные стены коридоров. Когда морские птицы молчат и ветер не треплет знамена, здесь царит полное безмолвие, которое нарушает лишь еле слышный плеск волн, набегающих на каменистый берег, да стук его сердца.
Он оказывается в шестиугольном зале, рассматривает пол с непонятными резными надписями: странные слова вьются спиралью от темного дверного проема до винтовой лестницы – единственного здесь украшения. Ступени тянутся к потолку, поднимаясь на тридцать ярдов, но в ярде от него обрываются.
Он идет к лестнице по спиральной надписи, где запечатлена то ли молитва, то ли проклятие. В центре каждой ступени вырезан символ – такие руны ему еще не доводилось видеть. После минутного размышления он ставит ногу на первую ступень и шагает, не отрывая взгляда от изображения на каждой следующей ступеньке, пока не добирается до самого верха. Воздух здесь разрежен. Он опирается на перила и смотрит вниз, от высоты у него кружится голова. Затем протискивается в люк в потолке и неожиданно оказывается в темном куполообразном святилище.
Дворец этот – вместилище храмов без алтарей и блеклых, осыпающихся памятников. И куда бы он ни посмотрел, повсюду видны все те же бесчисленные статуи, высеченные из такого же древнего камня, что и стены. За сводчатыми окнами кажутся ненастоящими даже волны, разбивающиеся о залитый солнцем берег. Он еще ни разу не отважился выйти из дворца, чтобы опустить руку в воды океана или вдохнуть пропитанный солью воздух, ни разу не окунался в солнечные лучи.
Спускаясь по широким ступеням зала Собраний, он чувствует себя беззащитным и уязвимым. Одна старуха сказала ему, что как раз в таких местах боги решают нашу судьбу, ссорятся и спорят о том, какой будет твоя жизнь от рождения до самого конца. Но здесь не слышно их полных сочувствия голосов, лишь отдается звук шагов его босых ног, чуть слышный, как эхо замирающей песни.
Он знает, куда в конце концов приведет его выбранный путь. Он всегда попадает в одно и то же место, хотя, упорно двигаясь через незнакомые комнаты, по подвесным проходам, всякий раз надеется, что за поворотом вот-вот наткнется на выход. Но каждый раз он попадает в огромный зал, где в стене в пятьдесят ярдов длиной кто-то варварски пробил брешь.
Он перебирается через груду мусора и снова оказывается среди целого леса статуй. Чудовища и герои застыли в ожидании того дня, когда их вернут к жизни и когда начнутся невиданные бедствия. На дальней стороне зала видна веранда с колоннами. Он прошел уже так много, что последние сотни ярдов кажутся непосильными, ноги отказываются шагать. От страха он слабеет, его так и тянет спрятаться у ног какого- нибудь отважного каменного воина, чтобы просто сидеть там и ждать.
В середине зала он видит высокого человека, страшного и сильного: тот словно был раньше одной из статуй, но сумел ожить. Но еще раньше, чем появившийся ниоткуда рыцарь в черном нападает на человека, становится ясно, что человек этот умрет – непомерная сила ничего не значит для того, что бродит по этому дворцу.
Он видит, как страшный зазубренный клинок впивается в тело человека, как терзает его, как отрубает голову. От ужаса сводит живот: он знает, что в один прекрасный день клинок вопьется и в его слабое тело. Вдруг он замечает нечто на лице рыцаря – это печать проклятия.
И тогда дворец медленно исчезает. Кровь бледнеет. Остаются только горящие огнем глаза.
Изак лежал неподвижно и разглядывал знакомые трещинки и царапины на подпорках навеса. В тесноте фургона сводило ноги.
Подобные сны он видел всю жизнь, хоть и нечасто – столько, сколько себя помнил. В остальном, он был крепким подростком, но сны эти мгновенно превращали его в трусливого ребенка.
Видения были столь правдоподобными, что его выворачивало наизнанку от страха, и он очень стыдился этого. Теперь он уже мог считать себя взрослым, но сны по-прежнему пугали его и являлись только ему одному.
Некоторое время Изак лежал, глядя на древесные узоры перекладины над головой и выжидая, пока сердце перестанет бешено стучать.
Как всегда, вокруг было шумно и грязно, но сейчас это действовало успокаивающе.
Наконец Изак сел и массировал затекшие ноги до тех пор, пока не начал снова чувствовать выступы деревянной кровати. Он слегка оправил смятую потрепанную рубашку и пригладил пятерней черные спутанные волосы, но не стал надевать стоптанные грязные башмаки, валявшиеся в углу.
Раздвинув полог повозки, мальчик увидел, что по-прежнему стоит хорошая погода. Высоко в голубом небе парил стервятник, и ласточки, как всегда, гонялись за своей добычей. Дома лето давно кончилось, но в этих краях осень наступала много позже. Жужжали насекомые, цвели цветы. В духоту повозки ворвался свежий ветерок, принеся с собой ароматы, изменчивые, как сама погода. Изак почувствовал запахи глинистой земли и дикого тимьяна. Темная суглинистая почва Великого леса на севере нисколько не походила на здешнюю липкую красную землю.
Им еще предстоял дальний путь, и пейзаж вокруг начнет меняться не раньше, чем через неделю. А пока он может наслаждаться прекрасной погодой.
Изак высунулся еще больше и посмотрел на отца. Хорман, как всегда, сидел на передке, держа поводья и поставив одну ногу на ступеньку. На нем была такая же потрепанная и залатанная одежда, как на Изаке, но сходства между отцом и сыном было немного, если не считать темных волос и светлого цвета кожи, характерных для всего их племени. Отец был меньше ростом и носил жидкую бороденку, которая не могла скрыть вечно хмурого выражения лица. Хорман выглядел старше своих лет, словно злоба отняла у него молодость и радость. Его рубаха и брюки были вымазаны в рыжеватой земле.
Услышав, что Изак проснулся, отец оживился, но глаза его сразу сузились, едва он увидел сына. Он резко взмахнул кнутом, но Изак привычно уклонился, и кнут просвистел в воздухе.
Отец с упреком посмотрел на него.
– Наконец-то ты соблаговолил зашевелиться. Уже три часа, как рассвело. Ты здесь для того, чтобы работать, а не для того, чтобы развлекаться. Иногда я сам удивляюсь: на кой я тебя взял?
