озеленять сады и скверы
на благо матушки-страны.
От посягательств сатаны
хранят их милиционеры.
Вокруг стоит сплошной туман.
Сыны копают котлован,
ростки втыкают вверх корнями
и за получкой едут в банк
и выпивают спирта жбан
и заедают сухарями.
А через год здесь всходит вдруг
канализационный люк
и зеленеет, плесневея.
Не покладая сильных рук
печальный слесарь чистит люк,
с похмелья густо зеленея.
* * *
Вот стул. Нигде не числится рабом.
Стоит, свободно растопырив ножки,
сверкая гнутоклееным ребром,
гордясь сиденьем из воловьей кожи.
Он за свободу пламенный борец.
Он делегат от группы дуболомов
на тридцать энный съезд в большой дворец
с докладом о вреде сырой соломы.
Он создает древесный комитет
по выпуску осинового хлеба,
храня на всякий случай партбилет
в подкладке за обивкой, где-то слева.
Он возглавляет мебельный профком,
он член союза стульев-демократов.
И бойся угостить его пинком
иль осквернить неблагородным задом!
* * *
Мне сказали, что квадрат
это сумчатый примат.
У него четыре ножки
и большая голова.
Но его диаметр сложный
все же делится на два.
А длина его сторон
сумма крика трех ворон.
Мне сказали о квадрате:
он развратник и бандит,
спит с любовницей в халате,
револьвером ей грозит,
престарелых за углом
режет зубчатым ножом.
Пифагор его в помойке
рано утром отыскал
и, предвидя перестройку,
неформалом воспитал.
Всем понятно, что квадрат
треугольный деградат?
* * *
Осыпается лето пыльцой и словами,
преломляется время в кривизну огнепада,
оплавляется солнце, угасая глазами,
просветляются храмы в гематоме заката,
воскресают шаги, заключенные в небыль,
похмеляется БЬахус и ликуют вакханки,
расцветают сгоревшие звезды на небе,
оживает, веревки покидая, таранка.
Красоту и любовь вычисляет наука,
воздвигаются стены, обращенные в пепел,
разжимаются страхами сжатые руки,
увлажняется в голос полувысохший лепет,
превращается правда в клозетную мудрость
и пластуются в уголь предсказанья пророка,
дальнозоркость трактуется как тугоухость
и становится круг кривизной однобокой.
Но культура большой коммунальной психушки
нерушима как свет, Иисус и Венера.
И без рук, и без глаз, улыбаясь макушкой,
возглавляет лицей золоьой соцхимеры.
* * *
Когда хмельная кровь легла в зрачок бокала
в пространстве время форму праха принимало
и вяли как листы земные механизмы
и падали в подзол, где чахнут архаизмы.
Стремясь попасть в число везде роились цифры,
не ведая эпох кишели в небе мифы.
И взглядом я пила с поверхности лежавшей
ответный сладкий взгляд - невинный и дрожащий
на фоне красоты эритроцитов пьяных
распахнутый, большой, лучистый, постоянный.
Светились у меня сердечные вибриссы
и я впадала в кайф, копируя Нарцисса.
Минуты таяли за каплей капля в Лете,
сгущалась кровь, бокал краснел на белом свете,
ответный взгляд горчил познанием порока
и серый ужас в нем дымился одиноко.
И я впадала в страх, но все еще держала
в грубеющей руке горячий глаз бокала.
..........................................
..........................................
Нечаянно иссяк вина последний атом
и мой ответный взгляд со дна повеял злом:
земного бденья льдом и разочарованьем,
усталой болью чувств и абсолютным знаньем.
И я, бокал разбив, спастись пыталась бегом,
но листопад меня засыпал желтым снегом.
...........................................
...........................................
В пространстве время принимало форму праха
и сыпалось в спираль вселенского размаха.
И осень подала мне золотой бокал,
а в нем другой зрачок рождался и вскипал.
* * *
Покажу вам я мир сквозь прозрачную дверь.
Обнаженный и белый на солнечном шаре.
