сейчас в Смольном идет заседание ЦК, завтра узнаем. Видишь, я уже посвящаю тебя в партийные тайны.
- А... почему ты не пошел в Смольный?
- Потому что главное для меня сейчас - ты, моя девочка, - притянул ее за руку и очень медленно, отчетливо, глядя снизу в ее склоненное лицо. - ты еще услышишь, чьи имена будут звучать через десять лет, никаких Прошьянов, Бриллиантов никто и не вспомнит. А сейчас - пускай потешатся. Мудрость не в том, чтобы захватить власть, а в том, чтобы выждать и отнять ее у тех, кто захватил.
После Нового года мамаша снова ушла из дома. Отец тяжело болел, выдавали восьмушку хлеба. В гимназии занятия то отменялись, то возобновлялись. Она похудела, постригла косы, и, сидя перед безучастно молчавшим отцом, перешивала свои и Нюрины, ставшие слишком просторными, платья.
Иосифа видела редко - один-два раза в неделю. В те дни она особенно сблизилась с Федей. И потому, что он был влюблен в Иосифа, мог говорит о нем бесконечно, и потому, что, чувствуя ее одиночество и растерянность, спешил из Академии домой и сидел рядышком, изучая свои мудреные книги по математике.
Когда Иосиф сказал:
- Приготовь свое барахлишко, на днях уезжаем в Москву, - она не удивилась, не обрадовалась, просто спросила:
- А Феде можно с нами?
- Пусть он приедет потом. Пока он будет нужен здесь, не думаю, что Сергей легко переживет твое бегство.
- Бегство? Разве мы не скажем папе?
- Нет. Мы просто уедем. А потом все образуется. Вот увидишь.
Все и образовалось. В конце восемнадцатого они уже снова жили все вместе в небольшой квартире в Кремле. Но до этого был Южный фронт, Царицын, психическое заболевание Феди...
Она тоже временами чувствовала, что сходит с ума, спасло присутствие Иосифа рядом, спасла любовь, потому что любила и жалела его больше Феди, больше себя.
Ей снился сон.
Они с Нюрой бегут куда-то по трамвайным путям. Темно. Фонари не горят. Падает медленный, тяжелый снег. Они бегут по очень важному делу, и она боится отстать от Нюры. Но впереди маячит что-то темное, страшное. Она точно знает, что обгонять это темное и страшное нельзя. Опасно. Хочет окликнуть Нюру, но снег залепляет рот.
Надежда проснулась от удушья. Рядом тихо сопела Светлана. Она со страхом подумала о том, что могла 'приспать' девочку, т.е. нечаянно, во сне причинить ей вред.
Странно, но именно так все и было наяву, двадцать пятого октября семнадцатого года.
Со стороны Зимнего доносились выстрелы, а они бежали в Смольный на второй съезд Советов. Фонари не горели, шел снег, а впереди - тень. Оказалось - старик с палкой. Рядом тащится собака.
Он спросил:
- Куда же вы, девицы, одни?
- По делу, по делу.
- Плохое дело сегодня зачинают, слышите, как много стреляют.
День тянулся мучительно. Болела голова, настроение мрачнейшее, но помог кофеин. Мельком подумалось: 'Здесь в Питере доставать спасительные таблетки будет трудно'
После обеда позвонил Сергей Миронович, спросил, как самочувствие и не напугали ли ее ночные гонки.
- Самочувствие скверное. Гонки не напугали, а вот отцу по старой памяти шпики везде чудятся.
- Какие планы?
- Пойти погулять с Васей.
- Куда?
- Ну хотя бы к Неве.
- Я вас встречу у Эрмитажа.
Хотела спросить 'Зачем?', но он уже положил трубку.
Вася нашел палку и чиркал ею по всем оградам. Увещеваний прекратить отвратительную игру будто не слышал, и тогда она выхватила палку и сломала ее. Он заорал жутким голосом, и она дала ему легкую пощечину. Ор сменился негромким подвывом. Он упирался, загребая ногами, так и дотащились до Эрмитажа. Она чувствовала угрызения за пощечину, неловкость за зареванное лицо сына и ненужность этой встречи.
'Хоть бы что-нибудь помешало, и он не пришел'.
Но он стоял у парапета, курил и смотрел на них.
Вася, видимо, издалека приняв Мироныча за отца, замолк, зашагал нормально, и она почувствовала, как его маленькая ручка крепче ухватилась за ее руку.
'Может чучело Иосифа в доме держать для острастки?'
- А я вот о чем подумал, - сказал Сергей Миронович, когда они подошли, и бросил папиросу вниз в воду. - Вам ведь, наверное, тесно в квартире, и Сергею Яковлевичу покой нужен.
Его широкое, рябоватое лицо чуть покраснело. Он вынул из коробки новую папиросу, сильно затянулся, движением губ переместил ее в угол рта.
- Дай! - вдруг сказал Вася.
Надежда почувствовала дурноту: у Иосифа была совершенно невыносимая игра - он предлагал Васе закурить, она требовала, чтоб он прекратил эту гадость, но всякий раз Иосиф протягивал Васе зажженную папиросу.
- Дай! - повторил Вася.
- Что? - растерянно спросил Сергей Мироныч.
- Не слушайте его, он капризничает. А квартира нам не нужна.
- Почему? - он снова выкинул непогашенную папиросу за парапет. И этот жест покоробил ее. 'Зачем же окурки в чистую воду'. - Вы не собираетесь оставаться в Ленинграде надолго?
- Собираюсь, но...
- Тогда в чем дело? Подберем вам.
- Но... как только Иосиф позовет меня, мы сразу уедем.
- А если не позовет? - и без того узкие глаза сузились в щелочки, и в лице проступило то ли мордовское, то ли чувашское.
- У нас очень нелегкие отношения, это правда, но мы любим друг друга, это тоже правда.
Папка, которую он держал под мышкой, упала, он наклонился, чтобы поднять, и вдруг она увидела его, лежащим плашмя, папка рядом, и кто-то склонился над ним, кажется, Чудов.
Бесконечно долгий день. В номере было душно, и мутило от темно-красного штофа и дешевой позолоты мебели. Эта претензия на роскошную старину раздражала.
А Иосифа раздражала старая мебель в их квартире: резной буфет с пузатыми ящиками, в детской - круглый стол с гнутыми стульями, красная плюшевая скатерть, расшитая золотистыми ленточками. Это было все, что осталось от прежней жизни в Петербурге, да еще старинная гранатовая брошь.
Из новой 'роскоши' - только эмалевая коробочка с драконами , привезенная Алешей из Китая. Да еще в ящике туалетного столика валяются несколько красивых цилиндриков с губной помадой разных оттенков: попытка Жени и Маруси научить ее красить губы. Один раз накрасила, Иосиф посмотрел, прищурившись, и вынес приговор - 'Дешевая маруха, чтоб больше не видел'. Но она и сама почувствовала себя неловко, глядя в зеркало, потому и вышла на террасу с напряженным лицом, сжав губы. Маруся и Женя залепетали что-то в ее защиту глянцевыми алыми ртами.
- Вам идет, - отрезал он, - а ей - нет. Вы, Женя - особенно с вашим вкусом, можете одевать наших женщин, а она вечно в черном, как кикелка, куда ей.
Маруся тогда надулась. Ее васильковые глаза потемнели, вздернутый носик, казалось, стал еще независимей. Сашико и Марико, приняв 'кикелок' на свой счет, тоже смотрели угрюмо. И лишь невозмутимо благодушный Алеша ел с аппетитом, тайком делая ей знаки: 'Мол, не тушуйся, выглядишь отлично', а Нюра, как всегда, сказала правду и как всегда неуместную:
