Рынок ошеломил ее. В Москве хлеб и самые простые продукты получали по карточкам, лапти стали дефицитным товаром, и лишь в закрытых спецраспределителях по талонам давали колбасу и прочие деликатесы. Были еще коммерческие, но там цены в семь раз выше, чем по карточкам. Правда, на квартиру в Кремль и в Зубалово кто-то привозил и баранину, и молочных поросят, и икру. Но вот чтобы так, на виду у всех, на мраморных прилавках лежали розовые окорока свинины, сморщенные, чуть пергаментные тушки поросят; висели на крюках темно-красные бараньи седла и лопатки (любимое блюдо Иосифа). Чтобы высились пирамиды овощей. Названия многих из них она даже не знала. В молочных рядах жемчужно мерцали глянцевые срезы творога, в глиняных горшочках- запечатанный темной пенкой варенец.
- Давай поедим немного прямо здесь. В кафе есть домашняя колбаса, отбивные, которые отрежут при нас.
- Я хочу варенца. Я его ела в последний раз пятнадцать лет назад. Мы жили в лесничестве, я готовила варенец в русской печи.
- Ты и нам один раз принесла, помнишь?
- Конечно, нет.
- А я, конечно, да.
- Это может купить любой человек?
- Нет. Только знаменитые психиатры, гинекологи, артисты и политики. Другие получают отходы.
- Как отходы?
- Обрезки, несвежее, в общем всякую дрянь, вроде студня, костей и ливерной колбасы 'Собачья радость'.
- Не может быть!
- Почему же не может. Разве в Стране Советов не так? Кто были те русские, что шли впереди нас.
- Дипломаты.
- Значит, я забыл внести в список привилегированных дипломатов.
- Тебе нравится все это мне говорить?
- Нет. Не нравится. Но ведь ты же похожа на сороку, а не на страуса, сороки любопытны, знают все обо всем. Бери горшочек и следуй за мной.
Усадив ее за стол, покрытый красно-клетчатой скатертью, он вынул блокнот, изящный карандаш и принялся сосредоточенно записывать, время от времени поднимая глаза к законченным сводам. Потом подозвал кельнера в черном фартуке-юбке, передал ему листочек и деньги.
Когда они подошли к машине, она удивилась, увидев на заднем сиденьи аккуратно перевязанные пакеты из вощеной бумаги.
- Они все принесли?
- Ну конечно, - он, покраснев от усилия, пытался сдвинуть какой-то рычаг. - А, черт, заело!
Видимо, не хотелараспрямляться сложенная гармошкой мягкая крыша.
Он зашел с другой стороны, тоже безрезультатно. Посмотрел на часы: Поздно. Мастерская закрыта. Я не знаю, что делать, - вдруг пожаловался растерянно. - Эту чертову крышу, опять заело.
- Ну и что? Мы же приехали сюда без нее.
- Как что? Ты простудишься, заболеешь воспалением легких, лечить я не умею, придется звать другого врача, а я этим шарлатанам не доверяю.
- Ты же хотел меня пе-ре-дать Гольдшмидту.
- Гольдшмидт - другое дело. У него в роду все ювелиры, это наложило отпечаток на его методику, пациент для него подсознательно - драгоценный камень, и он боится его повредить обработкой. Я тебе его покажу, он весь в изумрудах и бриллиантах. Гипнотизирует при помощи алмазной булавки в галстуке. Огромный алмаз, пациенты, а особенно пациентки, пока рассматривают это чудо, отрубаются. Придется остаться здесь в гостинице...
- Но у тебя утром прием.
- Да прием.
- Едем. Ничего страшного.
- В этом платьице в горах. Кстати, почему ты так любишь черное?
- Грузинская кровь.
- А там женщины ходят в черном?
- Черное и белое.
- Но тебе все равно придется надеть мой серый пиджак. Или гостиница, или пиджак.
- Пиджак.
- Я так и знал.
Чем выше они поднимались на Планину, тем становилось холоднее. Она с ужасом смотрена на его белую рубашку: стоячим воротничком с отогнутыми уголками. Такую рубашку отец до революции надевал по праздникам, и еще у него была черная пара, котелок и трость с серебряным набалдашником, настоящий буржуй. Теперь мамаша штопает старые косоворотки, латает прохудившиеся брюки и поедом ест его, чтоб обратился к Иосифу за талоном в спецраспределитель.
К ней отец обращаться запретил настрого. Но все однажды выяснилось. Отцу было не в чем пойти на юбилей Рязанова, тройка образца тринадцатого года имела вид удручающий.
- Почему не попросить Иосифа? - кричала мать. - Ну почему! У них там рулоны английского сукна, я бы сшила. В конце-концов это мы купили ему приличный костюм летом семнадцатого.
- Замолчи! - громовым голосом взорвался отец. - Что ты несешь! Какой костюм, как не стыдно!
- Он приехал из ссылки абсолютным лаццароне, мы пошли с Нюрой и купили ему приличный костюм. К нему сшили новые вставки.
- И ты помнишь об этом десять лет!
- Тринадцать.-в ссорах мамаша сохраняла полное самообладание.
Кончилось топотом, срыванием скатерти, пострадала высокая вазочка зеленого стекла.
На следующий день она принесла отрез черного сукна. Попросила у Авеля талон в спецраспределитель.
'Я плохая дочь. Ведь он еще не старик, всего шестьдесят четыре, и он тесть 'рулевого большевизма' и в партию вступил раньше 'рулевого'. Просить Иосифа невозможно, он всегда ужасно удивляется, что кому- то надо одеваться, есть, Но в Москве можно все купить, были бы деньги. Женя до отъезда в Германию покупала себе и ей духи в розлив возле 'Эрмитажа', какие угодно, на выбор. У нее никогда не было денег. Осенью, когда вернулась из Сочи, оказалась совсем без гроша. У родных просить стыдно. Написала Иосифу. Он, конечно, забыл о просьбе, но потом вспомнил и прислал, кажется, сто двадцать.
Вдруг подъехали к какому-то зданию с портретом Масарика на фронтоне. Она вспомнила - это станция, проезжала на поезде. Сто лет назад.
Только у стойки буфета увидела, как он закоченел: синие губы, с трудом отхлебнул дымящийся чай и попытался улыбнуться:
- Давай попросим что-нибудь теплое у буфетчицы, - прошептала она.
- У нас так не принято.
- Но я завтра утром привезу.
- У нас не принято. Мы уже скоро приедем. Пойду, попробую поднять верх, вдруг растрясло, сработает.
Она подошла к стойке. Буфетчица глянула удивленно свиными глазками: пиджак доходил до колен, рукава висели. Вид тоже жалкий.
- Мы из Мариенбада.
Буфетчица кивнула, мол, поняла.
- У нас проблема с автомобилем. Очень холодно.
Еще кивок.
- Мой спутник, он врач, он очень замерз.
- Я видела.
- Нельзя ли получить для него или для меня какую-нибудь одежду. Я верну с первым же поездом.
Буфетчица посмотрела на нее оценивающе.
- Вы не немка.
