'Основным методом троцкистской работы, -- продолжает Сталин, -является теперь не открытая и честная пропаганда своих взглядов в рабочем классе, а маскировка своих взглядов... фальшивое втаптывание в грязь своих собственных взглядов'.
Уже десять лет тому назад посвященные старались не глядеть друг на друга, когда Сталин обличал своих противников в недостатке искренности и честности! В те дни высокие принципы морали насаждал Ягода... Сталин не объясняет, однако, как вести 'открытую' пропаганду в стране, где критика 'вождя' карается неизмеримо более свирепо, чем в фашистской Германии. Необходимость скрываться от ГПУ и вести пропаганду тайно компрометирует не революционеров, а бонапартистский режим.
Сталин не объясняет, с другой стороны, как можно 'втаптывать в грязь собственные взгляды' и в то же время побуждать тысячи людей жертвовать во имя этих взглядов своей жизнью. Речь и ее автор полностью стоят на уровне той реакционной печати, которая всегда утверждала, что борьба Сталина против 'троцкизма' имеет фиктивный характер, что на самом деле нас соединяет тайный заговор против капиталистического порядка и что моя высылка за границу являлась только маскированием нашего сотрудничества. Не для того ли, в самом деле, Сталин истребляет 'троцкистов' и пытается 'втоптать в грязь' их взгляды, чтоб лучше скрыть свою солидарность с ними?
Грубее всего оратор разоблачает себя на вопросе о программе оппозиции. 'На судебном процессе 1936 года, -- говорит он, -- если вспомните, Каменев и Зиновьев решительно отрицали наличие у них какой-либо политической платформы... Не может быть сомнения, что оба они лгали, отрицая наличие у них платформы: на самом деле у них была платформа 'реставрации капитализма'.
Слово 'цинизм' слишком невинно и патриархально по отношению к этому моралисту, который навязал своим жертвам заведомо фальшивые покаяния, убил их по заведомо ложному обвинению и затем объявляет лжецами -- не себя, Ягоду и Вышинского, нет, а расстрелянных ими Зиновьева и Каменева. Но как раз тут мастер подлога дает поймать себя с поличным!
Дело в том, что в январе 1935 года, на первом процессе, Зиновьев и все другие обвиняемые признали, согласно официальному отчету, что руководствовались в своей деятельности 'тайным замыслом восстановления капиталистического режима'. Так формулированы были цели мнимых 'троцкистов' и в обвинительном акте. Значит, обвиняемые говорили тогда правду? Но беда в том, что этой официально установленной 'правде' никто не хотел верить. Вот почему при подготовке второго про
цесса Зиновьева--Каменева (август 1936 г.) решено было отбросить программу реставрации капитализма как слишком абсурдную и свести все дело к 'жажде власти': этому филистер легче может поверить.
'С несомненностью установлено, -- гласил новый обвинительный акт, -что единственным мотивом организации троц-кистско-зиновьевского блока явилось стремление во что бы тони стало захватить власть...' Наличие какой бы то ни было особой 'платформы' у 'троцкистов' отрицал теперь сам прокурор: в этом и состояла их особая порочность! Лгали или не лгал' несчастные подсудимые, значения не имеет: самой сталинской юстицией было 'с несомненностью установлено', что 'единственным мотивом' 'троцкистов' было 'стремление... захватить власть'. Во имя этой цели они и прибегали будто бы к террору.
Однако эта новая версия, на основании которой расстреляны были Зиновьев, Каменев и др., не дала ожидавшихся результатов. Ни у рабочих, ни у крестьян не могло бы особого основания негодовать на мнимых 'троцкистов', желающих захватить власть: хуже правящей клики они во всяком случае не будут. Для устрашения народа пришлось прибавить, что 'троцкисты' хотят землю отдать помещикам, а заводы -- капиталистам. К тому же одно лишь обвинение в терроре, при отсутствии террористических актов, слишком ограничивало дальнейшие возможности в деле истребления противников. Для расширения круга обвиняемых надо было ввести в дело саботаж, вредительство и шпионаж. Но придать подобие смысла саботажу и шпионажу можно было лишь посредством установления связи 'троцкистов' с врагами СССР. Однако ни Германия, ни Япония не стали бы поддерживать 'троцкистов' только ради их 'жажды власти'. Не оставалось поэтому ничего другого, как приказать новой группе обвиняемых вернуться к программе 'восстановления капитализма'.
Этот дополнительный подлог так поучителен, что на нем следует остановиться. Каждый грамотный человек, вооружившись комплектом любой из газет Коминтерна, может без труда проследить три этапа в развитии обвинения, своего рода гегелевскую триаду подлога: тезис, антитезис, синтез. После января 1935 г. наемники Москвы во всех частях света приписывали расстрелянному председателю Коминтерна217 на основании его собственных 'признаний' программу восстановления капитализма. Тон задавала 'Правда', личный орган Сталина. Но по ее же команде пресса Коминтерна от тезиса перескочила к антитезису и во время процесса 16-ти, в августе 1936 года, клеймила 'троцкистов' как убийц, лишенных какой бы то ни было программы. Однако на этой новой версии 'Правда' и Коминтерн удержались всего около месяца: до 12 сентября. Зигзаги Коминтерна лишь отражали повороты Вышинского, который, в свою очередь, равнялся по очередным инструкциям Сталина.
Схему последнего 'синтетического' обвинения, не предвидя того, подсказал Радек. 21 августа 1936 года появилась его статья против 'троцкистско-зиновьевской фашистской банды'. Задача несчастного автора состояла в том, чтоб вырыть между собою и подсудимыми как можно более глубокий ров. Стараясь вывести из мнимых преступлений самые страшные внутренние и международные последствия, Радек писал о подсудимых и, прежде всего, обо мне: 'Они знают, что... подрыв доверия к сталинскому руководству... означает только воду на мельницу немецкого, японского, польского и всех других фашизмов. Тем более они знают, что убийство гениального вождя советских народов Сталина означает прямую работу на пользу войне...' Радек делает далее еще шаг по тому же пути. 'Дело идет не об уничтожении честолюбцев, которые дошли до величайшего преступления; дело идет, -- пишет он, -- об уничтожении агентов фашизма, которые готовы были помочь зажечь пожар войны, облегчить победу фашизма, чтобы из его рук получить хоть призрак власти'. Эти строки представляют не юридическое обвинение, а политическую риторику. Нагромождая ужасы на ужасы, Радек не предвидел, конечно, что ему придется за них расплачиваться. В таком же духе и с теми же последствиями писали Пятаков и Раковский.
За публицистику смертельно перепуганных капитулянтов ухватился Сталин при подготовке нового процесса. 12 сентября, т. е. через три недели после статьи Радека, передовая 'Правды' неожиданно провозгласила, что подсудимые '...пытались скрыть истинную цель своей борьбы. Они пустили версию о том, что у них нет никакой программы. На самом деле программа у них существовала. Это -- программа разгрома социализма и восстановления капитализма'. Ни малейших данных в подтверждение этих слов 'Правда', конечно, не представила. Да и какие тут могут быть данные!
Новая программа подсудимых не была, таким образом, установлена на основании документов, фактов или признаний подсудимых, или хотя бы логических заключений прокуратуры; нет, она была попросту провозглашена Сталиным через голову Вышинского, после расстрела обвиняемых.
Доказательства? Их должно было задним числом доставить ГПУ в той единственной форме, какая ему доступна: в форме 'добровольных признаний'. Вышинский немедленно принял к исполнению новое поручение: превратить конструкцию Радека из истерической в юридическую, из патетической в уголовную. Но новая схема -- вот чего не предвидел Радек! -- была отнесена Вышинским не к 16-ти подсудимым (Зиновьев и др.) -- их уже не было в живых, -- а к 17-ти, причем автор схемы, Радек, оказался одной из ее первых жертв.
Кошмар? Нет, реальность. Главные подсудимые нового процесса походили на благочестивых сотрудников инквизиции, ко
торые усердно копали могилы, делали гробы и заготовляли отлучительные эпитафии для других и которым инквизитор предложил затем вписать в текст эпитафий собственные имена и смерить, по росту ли им приходятся гробы. После того как эта процедура была закончена, Сталин вышел из тени и в качестве непогрешимого судьи заявил о Зиновьеве и Каменеве: 'Оба они лгали'. Ничего более зловещего не выдумывала еще человеческая фантазия!
Разъяснения Сталина насчет саботажа стоят на том же уровне, что и вся его речь. 'Почему наши люди не заметили всего этого? -- ставит он вопрос, которого никак нельзя обойти. Ответ гласит: 'Наши партийные товарищи за последние годы были всецело поглощены хозяйственной работой и... забыли обо всем другом'. Эта мысль, как всегда у Сталина, варьируется без доказательств на десять ладов. Увлеченные хозяйственными успехами, руководители 'не стали просто обращать внимания' на саботаж. Не замечали. Не интересовались. Какой же хозяйственной работой были 'поглощены' эти люди, если они умудрились проглядеть разрушение хозяйства? И кто, собственно, должен был 'обращать внимание' на саботаж, раз
