экзистенциально-феноменологическ ая рефлексия тоже имеет своей целью установить истину - истинный смысл этих феноменов; и установить его прочтением феноменов через их соотнесение с их неэмпирическими (трансцендирующими смыслы, лежащие на поверхности нашего повседневного опыта и принадлежащие уровню естественной, психологической рефлексии) основаниями.
В этой работе самосознания человеческого опыта, как это видно при более пристальном, 'втором' взгляде, вовсе нет ничего странного. Ибо понятая и разгаданная странность, как известно, перестает быть таковой. Она перестает быть таковой для того, кто смог - подключившись к порядку, переводящему жизнь сознания в режим работы, принципиально отличный от следования нашим естественным, природным, спонтанным способностям, склонностям и инстинктам, достоверностям нашего непосредственного, повседневного опыта в его некритичности и неавтономности,- войти в пространство специфической искусственности и размерности собственно философского дискурса как радикально отличного от других, нефилософских, дискурсов.
Философия - так же, как и все другие дискурсы - в течение всей своей истории трудилась над созданием собственного арсенала мыслительных средств ('эк-статических машин', по выражению М.К. Мамардашвили), преобразующих и усиливающих возможности нашего психического, психологического, познавательного аппарата. Они переводят нас, субъектов повседневного опыта, в другое - собственное философское,
[251]
предельное - измерение; в собственно философские - предельные способы восприятия, видения, чувствования и понимания; в другой собственно философский, на пределе человеческих возможностей - способ бытия384.
И вхождение в пространство специфически философской рефлексии предполагает понимание того, что философский язык ('непредметный', 'ненаглядный', язык сущностей, эйдосов), философские предпосылки, принципы, 'основания', идеи и др. суть такие искусственные 'эк-статические машины', помогающие нам увидеть то, что невидимо нашему сознанию в его повседневном опыте.
Это - собственные 'эк-статические машины' философии, во- первых, и, во-вторых, всегда имеющие свою 'подпись' в качестве уникального шифра к их пониманию, 'инструкции' по их применению.
И поскольку знание философа афактуально, т.е. его смыслы всегда смещены по отношению к 'самопонятным' непосредственным смыслам повседневности (в силу чего феномен странности речи философа будет постоянно воспроизводиться в каждой нашей новой попытке познакомиться с чьим-то новым для нас опытом философствования), речь философа всегда будет ожидать и требовать блокирования в нас механизмов понимания и интерпретации, стихийно складывающихся на уровне нашего повседневного опыта с его здравомыслием и провоцирующих ситуацию ее непосредственной понятности (псевдопонятности); приостановки, нейтрализации и непосредственных очевидностей нашего сознания, и достоверностей естественной, психологической рефлексии; вхождения в режим и пространство 'бесконечно высоких энергий' специфически философской рефлексии вообще и ее конкретного авторского варианта, в частности.
То есть расшифровки, предполагающей понимание, признание и принятие странности философской речи как неизбежного и необходимого проявления и свидетельства особого рода строгости ее содержаний.
Будучи усилием и способом (техникой) самосознания нашего опыта, выявляя и постигая фактическое присутствие (будь оно прямым или косвенным) человека в его опыте, позволяя оценивать степень его аутентичности соотнесением его с его возможным как артикулируемым предполагаемой сферой должного, того, что сущностно принадлежит этому опыту в качестве специфически человеческого опыта, т.е. соотнесением жизни фактической с жизнью 'собранной', предельно помысленной, - философствование и само является феноменом жизни.
И в качестве такового оно требует от самого философствующего реальной трансформации его способа чувствовать, понимать, мыслить и быть.
[252]
Ведь почему Хайдеггер мог говорить о том, что метафизика как мышление в предельных понятиях, схватывающих целое, 'захватывает экзистенцию'? Думаю не только потому, что 'философия есть философствование', что именно в человеке, этом 'загадочном существе', в 'основании человеческого бытия' и совершается 'событие философии', этого 'не рядового занятия в числе других', но и потому, что в этом предельном усилии понять целое и себя в нем, достичь 'близости к существу всех вещей', к миру, человек получает возможность прорваться к пониманию истинного смысла своих чувств, состояний, побуждений, отношений и действий, к пониманию того, что с ним действительно происходит. (Или не происходит.)
Поэтому-то и сам феномен странности философской речи для повседневного сознания, и тот факт, что эта речь задевает его за живое, могут быть выражены именно через фундаментальный статус философского знания как критического самосознания опыта, ищущего истину этого опыта. И именно в качестве такового философия только и может, я думаю, осуществлять ту работу, которую Хайдеггер называет 'взломом искажений, какими присутствие запирается от самого себя'385.
А 'познавший себя узнает, откуда он'386, как говорил Августин.
И, открывая нам некие принципиально важные истины относительно нас самих и нашего мира, наших отношений с другими, философия вторгается в то жизненное пространство, которое, как мы ранее говорили, уже занято и обслуживается нашей непосредственной, психологической, естественной рефлексией. На место непосредственного, психологического самоотчета, вытесняя, разрушая его, приходит метафизически выполняемое самосознание. Приходит со своими собственными, афактуальными очевидностями, приходит и заявляет свои права, вступает в них, ставя нас, непосредственно, стихийно ангажированных в мир и отношения с другими, 'под вопрос'; показывая нам нашу изначальную, неустранимую онтологическую укорененность в бытии; открывая нам наше присутствие, авторство и личную ответственность; заставляя нас, в конечном счете, выбирать и осознавать свой выбор.
Таким образом, философствование как искусственное предприятие человеческого существования оказывается далеко не безразличным, нейтральным занятием по отношению к здравомыслящей, самоуспокоенной и самовоспроизводящейся повседневности. Оно предстает не столь уж безобидным конкурентом ее 'голоса', взывая к человеческому разуму в борьбе за человеческую душу. За душу, которую, как писал Августин, 'поднимает истина, ее отягощает привычка', 'Потому и разрывается она в
[253]
тяжкой скорби: истина понуждает к одному; привычка принуждает к другому'387.
Философствование оказывает, скажем так, коррозионное воздействие на повседневность и 'выпрямляющее' на человеческий способ быть в мире. Оно способно, вступив в борьбу с 'самозабывчивой потерянностью' человека в его повседневном опыте, действительно становиться стилем жизни и мысли человека, превращая, таким образом, знание в точку невозврата.
Философствование, этот, выражаясь языком Хайдеггера, 'один из основных родов присутствия', способно помочь человеку перехватывать, подхватывать его 'падающее присутствие' в 'несамо-стояние', в поглощенность сущим и тем, что обозримо в его усмотрении, в 'расхожую понятливость' 'несобственного присутствия'. ('Присутствие 'падает' и поэтому собственность бытийной способности надо вырвать у него наперекор этой бытийной тенденции...'388.)
И, вырывая индивида из-под всепоглощающей силы и власти привычного и 'несобственного присутствия' в повседневности, помогая ему вспомнить и найти себя в ней, давая ему возможности и средства быть 'критичным против самого себя' и критичным 'в позитивном смысле' (Хайдеггер), философствование есть усилие человека определить пути и способы собственного существования в мире, в том числе и существования повседневного. Оно расширяет и усиливает наши способности воссоздавать и осуществлять себя в мире как собственное присутствие. Ибо такое присутствие - не данность, но беспрестанно возобновляемое усилие и беспрестанная работа делания себя таким присутствием. Ибо человеческое бытие, в этом можно согласиться с Хайдеггером, 'в своем умении быть... вверено возможности снова найти себя в своих возможностях'389.
Думаю, без всякого преувеличения можно сказать, что верой в человека и доверием к нему, его возможностям дышала вся история метафизики с ее атмосферой безусловной строгости и требовательности к человеку. И сегодня очень хочется думать, что кредит доверия еще не полностью исчерпан. По крайней мере - и я глубоко убеждена в этом - кредит доверия к человеку есть конститутив самой философии; она есть (может быть) только там, где есть он. И наоборот, пока она есть, всегда есть (должен быть) и он, какими бы жалкими или чудовищными, беспомощными или не заслуживающими доверия ни выглядели мы и в эмпирии, и в аналитических, детерминистских, объективирующих, (редукционистских) дискурсах. И даже если это - правда о нас. Ибо она - еще не вся правда о нас. И далеко не самая главная правда о нас.
[254]
И если 'присутствие есть возможность освобожденности для самого своего умения быть'390, то именно философствование как попытка установить истину этого присутствия и разомкнуть человека к своим возможностям ( а именно эту работу выполняет она в качестве предельного самосознания) есть, я думаю, основное средство обеспечения самой возможности этой возможности освобождения и освобожденности.
Поэтому о философии (так же, как Сартр говорил о своем психоанализе, который есть не что иное, как поиск истины нашего
