Звонок в дверь.
АНДРЕЙ. Минутку!.. (Выходит, тут же возвращается, пропуская в комнату НОВАЦКОГО.)
НОВАЦКИЙ. Можно?
АНДРЕЙ. Уже вошел. (Продолжает переодеваться, снимает кроссовки, надевает старые.)
НОВАЦКИЙ. В поход, что ли?
АНДРЕЙ. Вроде того… на два года.
НОВАЦКИЙ. В армию? Уже с вещами?
АНДРЕЙ. Уже с вещами.
НОВАЦКИЙ. А мне… отсрочка получилась… Я искал тебя в городе, в техникум заходил. Ребята сказали, что ты ушел из техникума… Почему?
Не отвечая, Андрей уносит чемодан. Новацкий терпеливо ждет его возвращения.
АНДРЕЙ. Если ты хочешь что-то сказать, давай. У меня не так много времени, чтобы тратить его на тебя.
НОВАЦКИЙ. Понимаю, нужно попрощаться с друзьями.
АНДРЕЙ. У меня нет друзей. Старые остались в Таежном, а новых завести не успел.
НОВАЦКИЙ. Вот и у меня тоже… Все отшатнулись. Как от вшивого. По три раза в день в ванне моюсь, а все равно кажется запах от всего – от одежды, от рук… Почему ты не обжаловал решение краевого суда?
АНДРЕЙ. Сколько ты отсидел?
НОВАЦКИЙ. Пять месяцев.
АНДРЕЙ. Хватило?
НОВАЦКИЙ. Хватило.
АНДРЕЙ. Я так и подумал, что хватит.
НОВАЦКИЙ. Что ты этим хочешь сказать?.. Послушай, я чего-то не понимаю. У меня было время подумать. Не могу понять, что произошло. Для всех – ничего особенного. Дело закрыто, и ладно. Я стал бояться себя. Даже улицу перехожу только на переходе и только на зеленый свет!.. Сколько я себя помню, я всегда был нормальным человеком. Ни разу пьяных не чистил или там шапки срывать – никогда. И другим не давал. Спроси у матери – ни разу не пришел домой пьяным. Нет, вру, всего один раз, единственный. Отец ушел, когда мне было десять лет, мать болела, я все делал по дому, можешь спросить. И сейчас делаю. Она уборщица, на двух работах. Через день я в садике убираюсь, по ночам, чтобы никто из ребят не узнал. Я и в техникум пошел, чтобы поскорей начать работать и помогать ей… К чему это я говорю? Чтобы ты понял, что я не подонок. Я всегда управлял ситуацией. И только Таежном почувствовал, что меня ведет. Не туда. Как будто чья-то чужая воля. И я не могу ничего сделать – руль заклинило!.. Я знаю, когда это произошло: когда мы с рукавицами разбирались. Клянусь, я не хотел тебя бить. И никто не хотел. Конов был злой, но и он бы не стал. Потому что нам уже надоело тебя бить!.. Почему же мы накинулись на тебя, как зверье? У меня прямо гвоздем это сидит. Тысячу раз задавал себе этот вопрос!
АНДРЕЙ. И как ты на него ответил?
НОВАЦКИЙ. Есть только один ответ. Такой, что я только с тобой могу о нем говорить. Даже с Коновым не могу, он скажет, что я больной… Я вот как рассуждаю. Когда Конов приволок тебя в штаб – ну, с рукавицами, – ты очень боялся, что тебя будут бить. Боялся, я видел, ты был бледный и будто вздрагивал – на каждое наше движение. Боялся – только честно?
АНДРЕЙ. Боялся.
НОВАЦКИЙ. Очень?
АНДРЕЙ. Очень.
НОВАЦКИЙ. И все же взял рукавицы.
АНДРЕЙ. Все же взял.
НОВАЦКИЙ. Зачем?
АНДРЕЙ. По рассеянности.
НОВАЦКИЙ. Врешь!
АНДРЕЙ. А если вру – что?
НОВАЦКИЙ. Зачем? Зачем ты взял рукавицы, если знал, что тебя за это будут бить?
АНДРЕЙ. Хороший вопрос. Теперь поищи ответ.
НОВАЦКИЙ. Ты взял рукавицы Конова, потому что… Потом что хотел, чтобы тебя били? Фигня какая-то. В самом деле – хотел?
АНДРЕЙ. Это половина ответа.
НОВАЦКИЙ. Какая вторая половина?
АНДРЕЙ. Вроде не так давно это было. А кажется – целую жизнь назад. Будто смотришь в перевернутый бинокль: все маленькое-маленькое. И я… Господи, какой маленький, жалкий. Даже не могу представить, что там – я. Он. Такой бедолага. Как же ему хотелось, чтобы его любили – друзья, и те, кого он считал друзьями! Как он позорно лицемерил и подличал, чтобы вызвать к себе интерес!.. А как обомлел, когда увидел, первый раз, что с Наташка – с тобой!.. И как люто завидовал таким, как ты, – победителям, лидерам!.. Я ведь все тогда врал: про Центр международной торговли, про путан – все в газете вычитал. Мы с отцом были в Пушкинском музее, в Третьяковке. В Донском монастыре тоже были. А к Центру международной торговли я только раз вечером подошел, снаружи посмотрел.
НОВАЦКИЙ. Врал, значит?
АНДРЕЙ. Конечно! Кто бы меня туда пустил!.. А кент был, случайно познакомились на Пушкинской площади. Центровой такой паренек. Пригласил меня к себе: посидим, новые дискизаписи послушаем. Взяли такси, а было уже второй час ночи, наехали рублей на шесть – какой-то новый район. Посиди, говорит, я схожу за деньгами. Ушел – и с концами. Пришлось мне за такси платить. Представляешь? Он меня таксисту как бы в залог оставил!
НОВАЦКИЙ. Во, подлюка!
АНДРЕЙ. И не так денег было жалко, как обидно. Да что же я за барахло такое, что каждый, кому не лень, ноги об меня вытирает?! Вот уж верно: чмо, ни на что не годное!
НОВАЦКИЙ. И если откровенно, смелостью тоже не отличался.
АНДРЕЙ. Что ты, не отличался! Трус, да еще какой! От одной только мысли о боли с ума сходил. Даже не от самой боли – от одного лишь страха боли. Цепенел, сам себя ненавидел, а сделать ничего не мог.
НОВАЦКИЙ. Поэтому мямы и хотели тебе помочь стать настоящим мужчиной.
АНДРЕЙ. А какой был размазня! Не поверишь: мог целый день валяться на тахте, ну ничего не делать, а к учебнику – ни-ни! Какой-то паралич воли. Я иногда думал: может, я просто больной?.. Теперь-то понимаю, что все это и было – детство. Когда о таком начинаешь думать не со стыдом, а с таким вот… со щемящим чувством печали – значит, все это уже позади. В детстве. С голубого ручейка начинается река. Ну а дружба начинается с улыбки. (Помолчав, буднично.) Пошел вон.
НОВАЦКИЙ. Что?.. Ты мне сказал…
АНДРЕЙ. Да, тебе. Выметайся к черту, ты мне надоел.
НОВАЦКИЙ. Да ты!.. Ты как со мной разговариваешь?!
АНДРЕЙ. Нам не нравится. Скажите, пожалуйста! Извините, товарищ полковник. Никак нет, товарищ полковник. А ты мне врежь. А? Прямым справа. У тебя же это никогда не ржавело. В воспитательных целях – чтобы сделать из меня настоящего мужчину!
НОВАЦКИЙ. Кончай нарываться!
АНДРЕЙ. Не хочешь? В самом деле не хочешь? Или просто боишься, что я заявлю и тебя снова засунут в лагерь – на оставшийся срок? Не заявлю, честное слово. Ну! Не бойся, тебя никто не видел, в доме некого нет, все на работе. Давай!
НОВАЦКИЙ. Отойди!.. По-хорошему прошу!.. Прошу!
АНДРЕЙ. А знаешь, что я твердил себе себе – тогда, корчась под вашими каблуками? Я твердил, безумея от боли и страха: «Они хотят меня воспитать! Эти ублюдки, прочитавшие за жизнь по две с половиной книжки, из них две детских, с картинками! Которые не знают, что такое Дахау! Воспитать! Которые за две секунды превращаются в бешеных собак, в скотов! Нет, которых я – я1! – своей волей могу за две секунды превратить в скотов! Они хотят меня воспитать!..» Вот тогда я и понял, что есть кое-что посильнее страха и боли! А теперь спроси меня, что это.
