В кабинете отца и сына разделяли три метра, кабинет был насквозь пронизан солнцем, и Валентинов, стоя и держа стоящим гостя, жадно изучал лицо сына, которое сквозь «уличные» очки видел с мельчайшими подробностями. В тридцать лет под глазами Игоря Саввовича уже начали прорезаться аристократические, старящие его мешочки, красивые и большие серые глаза в глубине были болезненно печальны, хотя блестели выпуклой роговицей, длинный рот, казалось, увял, как это случается у быстро и неожиданно постаревших женщин. Одновременно с этим лицо Игоря Саввовича было сильным – выпуклый подбородок, решительные линии скул, высокий и прямой лоб с упавшей прядью таких волос, какие были у его матери Елены Платоновны Веселовской, – тонкие, густые, истинно каштановые.
– Садитесь, Игорь Саввович, садитесь!
Гость, оказывается, неотрывно глядел на портрет прапрадеда-декабриста, а Валентинов, пригласив Игоря Саввовича садиться, произнес слова машинально, не слыша их и не понимая смысла, то есть как бы и не произносил. Дело в том, что мать главного инженера Надежда Георгиевна, о чем было известно всем близким людям, удивительно походила на прадеда-декабриста, и, следовательно, Игорь Саввович Гольцов походил на своего прапрадеда. Эта троечка – декабрист, мать и Игорь Саввович – походила друг на друга, как близнецы, и, может быть, сейчас в сознании гостя созревало нечто туманное, тревожное.
– Впрочем, – продолжал говорить Валентинов, не понимая, что говорит, и не слыша себя, – человеку редко удается обладать истинной правдой. Это я понял слишком поздно, слишком поздно…
С затуманенным лицом Игорь Саввович оторвался от портрета декабриста, оглядевшись, осторожно сел в кожаное глубокое кресло, повозился, чтобы принять удобную позу, и вдруг весело растянул длинные губы.
– Я пробовал сидеть в кресле с заложенными за спину руками, – игриво проговорил он. – Однако у меня ничего-о-шеньки не получилось…
И когда он говорил это, на лице Игоря Саввовича появилось то самое выражение, которое всегда сначала радовало Валентинова, а потом пугало. Выражение лица Игоря Саввовича было таким, точно в кресле сидел не тридцатилетний заместитель главного инженера крупного сплавного треста, а десятилетний ребенок. Интеллект Валентинова вопреки желанию заставлял думать, что в детской бездумной улыбке Игоря Саввовича, в его временной безоружности кроется опасное, грозное, непонятное, редкое среди людей типа и возраста Игоря Саввовича.
– Вот такие-то дела, дорогой мой Игорь Саввович! – говорил по инерции Валентинов. – Такие-то дела…
Ни черточки, ни капельки не было в сыне от внешности самого Валентинова и матери Елены Платоновны! И только мелочи, досадно незначительные мелочи в манерах сына напоминали Валентинову о женщине, которую он любил, любит и будет любить.
– Скоро приедет кофе! – оживленно сказал Валентинов. – Кажется, бразильский, можете себе представить…
Две черты в сыне заставляли Валентинова затаивать дыхание и сдерживать опасный стук сердца – манера вздергивать подбородок и закрывать ненадолго глаза. Так делала его мать Елена Платоновна, н, когда Игорь Саввович при Валентинове резким движением закидывал назад голову или закрывал глаза, в ушах начинал звучать аккордеон, вставали в памяти серые от дыма Бранденбургские ворота, на Унтер-ден- Линден лежал вверх гусеницами черный танк. Елена без слез, спиной вперед отходила от рейхстага, короткая юбка была прожжена в нескольких местах, на руке – чужое кровяное пятно, глаза мертвы от радости. «Валентинов, мы победили, – сказала она тихо и скучно. – Мы все-таки победили, Валентинов. – От нее пахло пожаром, губы были раскаленными, а руки холодны. – Ты живой, Валентинов? Дай я тебя, мой солдат, обниму и поцелую. Ты живой?» Сердце сдавливалось, опасная пустота образовывалась в груди, голова, казалось, была полна шампанским…
– Знаете что, Сергей Сергеевич, – неожиданно звонко сказал Игорь Саввович. – Вы напрасно считаете меня противником Коло-Юльского плота…
Какой Коло-Юльский плот, при чем Коло-Юльский плот, когда летели в ночное небо ракеты, ахали пушки, рекой лилось вино и было светло как днем? Какой Коло-Юльский плот, если у Сергея Сергеевича Валентинова болели от счастья пальцы рук, плыла перед глазами красная полоса любви к голосу, плечам, лицу, имени «Елена», запаху крови и пожарищ. Ведь у этого самого Игоря Саввовича Гольцова, заместителя, зрелого мужчины, был голос матери – единственный, неповторимый, страшный. Когда пять лет назад Валентинов услышал голос начальника Весенинского сплавного участка Гольцова, у него потемнело в глазах, он едва-едва не крикнул: «Елена!» Но, похолодев, поймал крик стиснутыми зубами. Голос, привычку вздергивать подбородок и закрывать ненадолго глаза – вот что отдала единственная жена и единственная любовь Валентинова их сыну Игорю.
– Вот такие дела, Игорь Саввович!
Сын, родной, единственный, совсем непохожий на отца сын… За него надо бороться, предостерегать от чего-то, помогать, защищать, учить; сына полагалось готовить к большой и нужной жизни, сын должен продолжать дело отца, чтобы на этой теплой и круглой земле не умерло живое, дышащее, разговаривающее и мыслящее, продолжающее тленную плоть предков.
– Странные вещи вы говорите, Игорь Саввович, – сумрачно сказал Валентинов. – Я вовсе не считаю вас противником плота на Коло-Юле.
Что происходит с Игорем? Все эти годы, последние месяцы, последние дни – что с ним происходит? Иногда Валентинову казалось, что сын болен, иногда мерещилось, что заместитель живет совсем не тем и не той жизнью, которая проходит на глазах у сослуживцев и домочадцев, а какой-то другой, тайной, неведомой жизнью, что существование Игоря Саввовича в стенах треста и дома – не главное, не самое существенное, а только приложение к той настоящей жизни, о которой никто в городе не знает. Валентинов с негодованием корил себя за подозрительность, но невольно думалось о ночных притонах, картах, тайных пирушках, порочных женщинах.
– Игорь Саввович, – вдруг решительно сказал Валентинов, – простите, но у меня такое впечатление, что вы гаснете, угасаете. Со стороны, еще раз простите, представляется, что вы изо дня в день как бы теряете интерес к жизни.
Валентинов затаился, задержал дыхание, чтобы видеть лицо сына, его глаза – глаза бабушки, понимать, что чувствует и думает Игорь Саввович, когда речь идет о таких важных, значительных, опасных вещах. «Я огорошил его, – думал Сергей Сергеевич, – однако у меня нет выхода! Это мой сын».
Игорь Саввович был глух и нем. Как всегда, он думал о чем-то своем, и, как всегда, казалось, что выражение его лица не увязывалось с мыслями, а если и увязывалось, то на пустяках: хочется воды – лицо отразит жажду, хочется развлечься – лицо отразит скуку.
– Знаете, что обо мне говорят наши прогрессисты? – лениво спросил Игорь Саввович, меняя положение туловища. – Они говорят: «Гольцов будет работать восемнадцать часов подряд, чтобы в течение восьми рабочих часов ничего не делать!»
Валентинов охнул, ахнул, откидываясь назад, навзрыд захохотал. Он и понятия не имел о том, что Игорь Саввович сейчас завидует ему, что тридцатилетний гость – родной сын – хотел бы уметь хохотать «по- валентиновски»,
– А знаете, как в тресте называют вас? – вежливо спросил Игорь Саввович.
– Как?
– Водолазом.
– Почему?
– Ну уж вот этого я вам никогда не скажу…
Чудак! Валентинов давно знал, почему его прозвали Водолазом. Два десятка лет прошло с тех пор, как он случайно произнес фразу, сделавшуюся крылатой: «Знаете, сколько нужно водолазов, чтобы поднять деревянное дно одного только Чулыма? Не знаете? А вот я знаю, да-с! Ровно столько же, сколько топляков. Итак, долой молевой сплав!»
– Игорь Саввович, почему вы так замкнуты, скованны, грустны?
Всего пять лет назад Валентинов увидел живого, веселого, общительного молодого человека, начальника Весенинского сплавного участка, вдруг заговорившего голосом матери Елены Платоновны. Бабушкины глаза блестели, грудь – атлета, мощные руки по-мужицки полусогнуты, улыбка свежая и доброжелательная; современен, спортивен. А теперь? Он медленно угасал, этот Игорь Саввович, сын
