такими же непонимающими глазами, какими Игорь Саввович смотрел на него.
– Знаешь что, Игорь, кончай волынку! – сердито сказал полковник. – Дело такое, что глупо придуриваться… Я тот редкий человек в городе, кто знает, какой ты крепкий мужик, но пусть сегодня придуриваются и шутят другие… Так что кончай волынку! И отвечай на мои вопросы… Ты знаешь кого- нибудь в этом доме? Может быть, есть что-то, из-за чего лучше откупиться от этой тройки? Если с Ивановым, естественно, ничего не произойдет.
Можно сойти с ума! О чем говорит этот человек, храбрее которого из Ромской области на войне не оказалось? От кого откупиться? Почему откупаться? Ей-богу, были секунды, когда Игорю Саввовичу хотелось показать полковнику на двери, как полчаса назад он сделал это с пижоном-адвокатом, но он удержался и только усмехнулся. Чтобы разрядить обстановку, Игорь Саввович сказал:
– Я на дне рождения здорово надрался! Никогда в жизни так не напивался… Удовольствия – никакого!
Полковник этих слов не слышал. Глядя в пространство, грустный, усталый и задумчивый, он машинально вертел в руках маленькую вышитую болгарским крестом подушечку.
– Дмитрий, ответь мне, пожалуйста, что произошло, кроме драки? – спросил Игорь Саввович. – Я требую!
– Пока я точно не знаю, – ответил полковник, – но завтра-послезавтра все станет ясным… Ты потерпи немного, Игорь!
Полковник Дмитрий Никитич Сиротин, ушедший на войну семнадцатилетним, был известен тем, что ни смерти, ни генералов не боялся. Разведчиком он был таким, что о нем писал в «Правде» писатель Вадим Кожанов; по службе – сам Игорь Саввович этого не видел – грудь полковника украшало такое количество орденов и медалей, что места на мундире не хватало. Чрезвычайной храбрости человеком был Дмитрий Никитич Сиротин и чрезвычайной доброты. Сейчас бледный от волнения полковник вертел и вертел вышитую подушку маленькими рыжеватыми руками, смотрел на нее, и его круглое лицо было огорченным и встревоженным.
– Ты чего молчишь? – рассердился Игорь Саввович. – Сам всегда призываешь к действию, а сегодня молчишь упырем.
– Я не молчу, я соображаю! – Полковник вздохнул. – Ты не знаешь, отец Светланы прервет командировку в Тегульдет или полностью использует срок?
Вопрос о Карцеве можно было понять. Драка зятя, какой бы она ни была – справедливой или несправедливой, – была для него ударом, но, интересуясь Карцевым, полковник опять подразумевал нечто большее, чем пьяный позор Игоря Саввовича. Что происходит?
– Дмитрий, я все-таки хочу знать…
Однако полковник уже не слушал: вскочил, такими движениями, какими заправляют под ремень гимнастерку, расправил летнюю рубашку с короткими рукавами, сделал несколько энергичных шагов по кабинету – готовый драться, бороться, совершать добрые дела, вообще жить так, как положено полковнику Сиротину, хорошему, отзывчивому человеку.
– Где Светлана? – командным голосом спросил он. – Мне ее надо повидать на минуточку… Спрашиваю, где жена? Веди меня к ней…
– Я уже говорил, что Светлана в спальне, – сухо ответил Игорь Саввович. – Иди, стучись…
Пятидесятидвухлетний полковник, выглядевший всегда сорокалетним, вприпрыжку умчался к Светлане, а Игорь Саввович, вернувшись в гостиную, вместе с креслом подполз по ковру к подоконнику. Окно, в отличие от всех других окон, выходило на улицу Гарибальди – не очень шумную, только с троллейбусными путями…
Смеркалось, и уже казались совсем черными деревья в сквере, где вспыхнули сильные неоновые лампы, и все вокруг сразу потемнело. Это уже началась короткая летняя ночь…
– Отдохнем! – пробормотал Игорь Саввович и сладко потянулся. – Пошли они к такой-то, довольно известной, матери!
Возле настежь распахнутого окна стоял небольшой стол-верстак, горбатилась хитрая настольная лампа, были прикручены к столешнице микроскопические тиски, прибита наковаленка, совсем крошка, а в многочисленных ящиках маленького стола лежали непонятные богатства: лупы и отвертки, щипчики и пинцеты, крохотные молоточки, микроскопические сверлышки. Это был хитрый инструмент для ремонта наручных часов. Игорь Саввович, сморщив губы от удовольствия, деловито снял с руки подаренные женой японские часы, ногтем мгновенно что-то отщелкнул, ловко вставил в глаз лупу и погрузился в мечтательное созерцание совершенного, доведенного до степени искусства часового механизма.
Пьяный Игорь Саввович не врал, что он лучший часовщик города и может отремонтировать любые часы. У Игоря Саввовича был талант часовщика, который проявился рано, еще в детстве, и отчим Савва Игоревич бурно радовался; поглаживая Игоря по голове, восторженно восклицал: «Какой хирург будет из Игоря, какой хирург! Богом данный, небом данный… Елена, умоляю ничего не трогать на верстаке нашего сына! Пойми, хороший хирург чем-то похож на виртуоза-часовщика, и наоборот!»
Игорь Гольцов не захотел стать хирургом.
Первый решающий день
В конце февраля город утонул в снегу. Снег начался вечером в субботу, шел сутки, в ночь с воскресенья на понедельник падал до позднего утра, и в одиннадцатом часу, когда Игорь шел по широкой улице, ведущей к медицинскому институту, казалось, что город исчез.
Боже, что творилось! Деревянные дома, оставшиеся от старого города, казалось, сровнялись с землей, новые здания липкий снег побелил, сделал как бы призрачными, деревья походили на снежных баб, в белом небе висели толстые белые канаты – трамвайные и троллейбусные провода. Трамваи и автобусы не ходили; никто не ждал такого снегопада, и снег расчищать не успевали. Города не было, не существовало, завалил его февральский снег, который пахнул отчего-то весной – пароходами, клубникой, замшелыми листьями…
Игорь сладостно чихнул, швыкнул носом и по-мальчишески вытерся перчаткой. Увязая по колени в снегу, он пошел в сторону медицинского института, чтобы передать матери забытую книгу, без которой она обойтись не могла. «Выручай, сын!» – десять минут назад по телефону попросила мать, и вот он шагал по снегу, проваливаясь, и было такое чувство, словно он сам превратился в снег, и от него тоже пахло пароходами, клубникой и замшелыми листьями. Игорь чувствовал радость, хотелось беспричинно смеяться, громко говорить или петь во все горло, не стесняясь прохожих; со снисходительной усмешкой он думал: «Вот это они и называют счастьем!» – так как в те далекие времена, как и полагалось в его возрасте, ко всему относился скептически.
Между тем счастье объективно существовало в образе Игоря Гольцова. Никакой юношеский скепсис не мог помешать этому. Как ни убеждай себя, что счастье (он так и писал в классном сочинении) есть «совокупность субъективных ощущений, вызванных достижениями ряда эфемерных задач», невозможно было снять с лица глупую, детскую улыбку. Ах, будь ты неладен, февральский снег, нарушивший мудрое равновесие закоренелого семнадцатилетнего скептика!
Снег не пощадил и самое красивое здание в городе – высокий и длинный корпус медицинского института. Исчезли помпезные лепные украшения, остались без лиц «греки», поддерживающие руками и спинами какие-то тяжести у входа; дом ослеп, так как мокрый снег залепил все южные окна, но по неизвестным причинам здание казалось высоким, еще более высоким, чем было на самом деле. Странно! Другие дома под снегом согнулись и сникли, а медицинский институт как бы возвысился, вырос, хотя и без этого был громадным.
Возле безлицых «греков» пришлось постоять. Не мог же Игорь появиться в институте с дурацкой улыбкой на лице и с сияющими от счастья глазами? Обстоятельно, нарочито медленно он счистил снег с обуви и одежды, старательно приняв скучающий вид, вошел в огромную студенческую раздевалку. Возле нее, конечно, сидела тетя Вера, старая женщина, и вязала длинный шерстяной чулок. Она из-под очков строго посмотрела на вошедшего.
– Ой, кто пришел! – узнав Игоря, обрадовалась старуха. – Здравствуй, Игорь, здравствуй, касатик!
– Здрасьте, тетя Вера!
