Нутро «Смелого» – машина – ярко освещено.
Стальными мускулами застыли шатуны, глазками блестят приборы, редкими вздохами дышит машина. Пахнет теплом, краской, маслом. И хотя машина неподвижна, а цвета слоновой кости шатуны замерли, чувствует человек ее силу, готовность моментально прийти в движение; крутить двухметровые колеса, мять кедровыми плицами алмазную воду.
Нет человека на земле, который бы лучше чувствовал могучую силу «Смелого», чем его механик Спиридон Уткин! И так же нежно, как Иван Захарович прижимается щекой к полированному дереву скрипки, прикасаются руки механика к теплому металлу.
Наедине с машиной мало похож Спиридон на обычного механика. Вместо угрюмой молчаливости – оживление, вместо сдержанной, робкой улыбки – открытая радость.
– Теперь кулису промажем, протрем, вот и будет ладно! – нашептывает Спиридон машине. – Кашу маслом не испортишь, товарищ кулиса…
Словно с живым существом разговаривает механик с машиной, и это издавна, смолоду. Еще мальчишкой – сын механика «Ветра» – Спирька на вопрос, какое существо есть пароход, убежденно ответил: «Одушевленное!» – и долго настаивал на этом. Много времени спустя понял Спиридон, что пароход все-таки существо неодушевленное, но принимал это как условность.
– Вот, товарищ кулиса, и готово! – шепчет Спиридон, улыбаясь. – Лишнее мы уберем… На то и обтирка есть! Вот так!
Жизнь, счастье, любовь Спиридона Уткина – машина «Смелого». Она ему дает хлеб и одежду, крышу над головой, уверенность в том, что не напрасно топчет кривоватыми ногами землю механик Уткин. Весел Спиридон, когда машина, хвастаясь силон, напевает привычный мотив: «Че-шу я пле-с, че-шу я плес!»
– Вот так-то, товарищ кулиса! – говорит механик, переходя с места на место. – Вот так-то…
Он будет ходить возле машины до утра, до зябкого рассвета, который, пробив войлок туч над Чулымом, не скоро заглянет в люк машинного отделения.
Насвистывая, Костя Хохлов идет по высокому тротуару; курит, поплевывает сквозь плотно сжатые губы, изредка оборачивается назад, и тогда лицо штурвального становится злым. Когда до берега остается метров триста, Костя замедляет шаги… В отдалении маячат три темные фигуры.
– Так! – весело, громко произносит Костя. – Были три друга в нашем полку…
Фигуры двигаются к штурвальному. Он языком перекатывает окурок в уголок рта, переламывает зубами. Согнувшись и двинув фуражку набок, Костя приобретает жуликоватый, «блатной» вид. Трое медленно приближаются к нему – напряженные, молчаливые, тесно сомкнувшись. Штурвальный думает: «С ножами или с кастетами?» – и говорит шепотом:
– Друзья-моряки подобрали героя, кипела вода штормовая…
Трое – в телогрейках, сапогах, на головах шапочки-блинки; у крайнего поблескивает в темноте золотой зуб.
Сутулинкой, руками в карманах, расставленными ногами они похожи на Костю, но он выше и, пожалуй, сильнее любого из них. Штурвальный не ждет, когда парни подойдут, а сам делает два шага вперед, не вынимая рук, спрашивает:
– Гуляем?
Трое молчат. Золотозубый склоняет голову на плечо, кривится, другие медленно двигаются, пытаются зайти за Костю, но он отступает назад, расставив ноги во всю ширину тротуара. Теперь обойти его – значит столкнуть. Золотозубый издает неопределенный, хмыкающий звук, и двое замирают… «Они!» – узнает Костя, и перед ним в темном провале проносится картина.
…В духоту, в толчею луговского клуба вваливаются трое пьяных. Расталкивая танцующих, пробираются к баянисту, дышат водкой, матерятся, лапают ручищами девчат. По одутловатым лицам и незаметной для других привычной тяге рук за спину Костя уверенно определяет: «Недавно из тюрьмы».
Клуб становится похожим на муравейник, когда в него залетает оса: девчата жмутся к стенам, деревенские парни выходят в коридор перекурить. Главарь, золотозубый, тычком сбрасывает с табуретки баяниста, выхватывает баян, разводит: «Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая!..» Заведующий клубом трусливой рысцой убегает к телефону – звонить участковому милиционеру… «Эти в общей камере сидели, под нарами…» – думает Костя о троих, и враскачку, непроизвольно подергивая ногой, подходит к золотозубому. Странная и непонятная вещь происходит с ним – происходит помимо воли, вопреки его желанию: он хотел спокойно взять золотозубого за руку, пинком вышибить за дверь, но вместо этого, перекосясь лицом, кляцнув зубами, шипит на ухо: «Сявка, сука!.. Попишу трамвайным колесом! Катись, дешевка, чтобы не пахло!» Прошлое Кости – тюрьма, пересыльные пункты – глядит на золотозубого. С ужасом прислушивается Костя к тому, что происходит в нем, но остановиться не может – берет парня за шиворот и, как собачонку, швыряет на пол…
И еще одно воспоминание вспыхивает в памяти Кости… Мягкий, ласкающий взгляд капитана. И голос капитана: «Это пустяки, Костя, ты такой же, как все… Мне наплевать на твою характеристику – становись за штурвал…»
Громоздятся картины в голове, путаются, и Костя не может различить, где голос капитана, где крик золотозубого, брошенного на пол… Выпутывается штурвальный из мешанины воспоминаний и оказывается на луговском тротуаре один на один против троих… Что-то проминается под кулаком, раздается сдавленный крик, всплеск воды. И в то же мгновенье Костя перехватывает зависшее над головой лезвие ножа, зависшее раньше, чем он ударил золотозубого. Парень слева отшатывается назад и трясет переломанной рукой, а второй бьет Костю с размаху чем-то тяжелым. Колокольный звон раздается в ушах штурвального, он покачивается и от этого немного отступает назад, чтобы размахнуться и ударить, но вдруг слышит ясный, прозрачный шум Чулыма… Костя судорожно опускает свою руку и со страхом смотрит на зажатый в ней нож. Второй удар тяжко обрушивается на череп, но он не обращает внимания на боль – красной молнией пробивает голову радость: «Не ударил, не ударил!.. Спасен! Нож на земле! На земле нож!» Еще раз вспыхивает красная молния, и с ревом восторга бросается Костя на парней, бьет очугуневшим кулаком одного по темени, второго в подбородок. Кричит Костя: «С неба звездочку достану и на память подарю!» Валятся парни, катятся по тротуару, вскакивают и длинными скачками убегают.
Костя сплевывает кровь, шатаясь, как пьяный, идет по берегу. Добравшись до штабеля леса, валится мешком. Кровь из разбитой головы струится на землю. Через полчаса Костя Хохлов приходит в себя – медленно, тяжело поднимается, достает из кармана зеркальце и при свете спички внимательно осматривает лицо – на нем нет следов драки.
На берегу Чулыма раздается веселый, насмешливый голос:
– Не лежится, не сидится, не гуляется ему…
Глава третья
Утро началось размашистым росчерком солнечных лучей. Во второй половине ночи ветер стих, тучи поднялись вверх, и казалось, что корявый плес Чулыма кто-то сгладил огромным утюгом и там, где прошло горячее днище, усмиренные, опали волны. Потом на черные тальники неторопливо пролилась розоватая струйка, подмалинила верхушки и растеклась на много километров по тальниковому горизонту. Чулым подождал немного, побушевал еще и тоже – исподволь, словно стыдясь, – зарумянился.
На Чулыме родился весенний день.
– Товарищи, товарищи, гля-я-я-дите.
Стоит Петька Передряга в палубном пролете, тычет в темный угол пальцем и заливается. Сквозь шум машин, звон меди доносится его голос до машинного отделения, до палубы.
– Гля-я-я-ди-те-е!
Речники бегут на Петькин крик, врываются в пролет, в темноте не могут разобрать, куда показывает матрос. Потом в полумраке различают непонятное, темное, живое.
– Дайте свет!
В металлической сеточке вспыхивает лампа, и в пролете наступает изумленная тишина, – в углу, отряхиваясь и мотая бородой, стоит молодой козел. Лизанув острым языком сизый бок, козел смотрит на людей торчком стоящими зрачками, громко бекнув, наклоняет рогатую голову и, с вызовом постукав
