слюну.
– Гостюйте, гостюйте! – повторяет старшина и командует: – Таскай, ребята!
Капитан и боцман быстро присаживаются – церемонии кончились. Погружают ложки в густую уху, жгутся, морщат носы от запаха свежей рыбы. Вкусна уха! Ложки стучат о металл, осторожно шарят по стенкам. Зацепив кус, сплавщик ставит ложку на хлеб и так несет в рот, чтобы не пролить.
Молчат до тех пор, пока не притушен аппетит, пока стук ложек не становится ленивым, разнобойным; все чаще застывают руки на весу, от буханки отрезают не толстые куски, а деликатные, тоненькие ломотки. В котле в жидкой ушице осталось несколько кусков рыбы, поддев их на ложку, сплавщики незаметно опускают обратно: вежливость не позволяет съесть остатки.
– Борис Зиновеевич, Ли, – говорит старшина. – Таскайте последнее!
– Сыт, – отвечает капитан и быстро кладет ложку. Ли делает то же самое. В два голоса благодарят:
– Спасибо, ребята!
– Шибко вкусная уха!
Сплавщики закуривают. Спокойны, радушно-улыбчивы медные лица ребят: от еды, от сытости тела неповоротливы, на толстых шеях бугрятся складки. На всех брезентовые куртки и брюки, заправленные в новые кирзовые сапоги; на сапогах толстый слой дегтя, а подошвы промазаны варом, смешанным с воском. Под брезентовыми куртками почти у всех вельветовые рубашки – мода сплавщиков Чулымья. Курят только махорку, а кто похозяйственнее – самосад дикой крепости.
– Ну, ребята, с утра – Вятская! – напевно, точным нарымским говорком начинает капитан, обращаясь к старшине. – Часа в четыре, а поможет ветер, раньше набежим…
– Пожалуй, что так! – соглашается старшина, поглядев на мутное небо, на клочки тумана, ползущие по плоту. – Видняет. Надо быть, к вечеру сиверко нахлестнет… К утру бы не заматерел!
Сплавщики тоже вертят головами, принюхиваются к туману, ловят легкое трепетанье воздуха, помолчав, пораздумав, поддерживают старшину:
– Должно так!
– Бесперечь задует!
Под головкой плота, щебеча, струится Чулым, бревна плавно покачиваются, торкочут, между ними брызжут струйки воды. И только по этому можно определить, что плот движется, иных признаков нет – берега в тумане, небо скрыто, а розовый круг над восточным берегом, там, где поднимается солнце, – неподвижен. Редко-редко закричит невидимый «Смелый», и опять безмолвие. С головки плота кажется, что среди воды и тумана застыл небольшой кусок дерева.
– Ветер – плохо! – замечает пожилой сплавщик. – Туманища – еще хуже!
– Это да! – говорит капитан. Он поднимает маленький ловкий топор, попробовав на палец лезвие, начинает тихонько потяпывать по бросовому куску сосны. Не знает капитан, как начать разговор о главном, о том, зачем приехали на головку. Будь бы плот обычной величины, он и раздумывать бы не стал – проверил бы ворот, тросы, грузы, присмотрелся бы к людям и, увидев, что все в порядке, пожелал успеха. Сейчас иное – хитрый маневр, необычное дело замыслил капитан. «А вдруг не поймут?» – думает он.
Сплавщики народ рутинный и упрямый. Туго пробивает себе на сплаве дорогу новое! Как работали по старинке до революции, так, в основном, работают и сейчас… На заре Советской власти лобастый нарымский мужик придумал погрузочные лебедки, которые стали зваться его фамилией – мерзляковские, и до сих работают на них сплавщики. Два года в Моряковском затоне монтировали сплавщики мощные погрузочные краны, после критики областной газеты и обкома партии собрали с грехом пополам, но еще навигацию неподвижно простояли они на запанях. У речников за год-два много появилось нового – вождение караванов барж методом толкания, самоходные баржи, часовой график, а сплавщики в это время безуспешно испытывали саморазгружающуюся баржу. Где они теперь, эти баржи? Постукивает капитан топориком, думает, как начать разговор; одно ему нужно от сплавщиков, чтобы по сигналу быстро вытащили из воды грузы и с такой же быстротой опустили. Легче легкого приказать ребятам, но этого не хочет капитан. Думает он, ворочает мыслей, а старшина сплавщиков, прокашлявшись, спрашивает:
– Обрисуй, Борис Зиновеевич, как к Вятской пойдем? Великохонек, пожалуй, плотишко-то!
Вопросом на вопрос отвечает капитан:
– А ты как мыслишь? Пройдет в Вятскую?
Задав вопрос, капитан настораживается: многое зависит от ответа старшины сплавщиков. Но тот медлит, оглядывает ребят, они отвечают улыбками: «Говори же! Знаешь, как мы думаем! Валяй!» Ни тени тревоги на лицах сплавщиков, не смущает их вопрос капитана – улыбаются, покуривают. Старшина, видимо, подбирает слова, чтобы ответить солидно, обстоятельно. Сызнова прокашлявшись, басит:
– Конечно, ежели рассуждать, не должен пройти плот, потому, когда вели девятитысячный, он бороздил по яру. Так, Зиновеевич?
– Так! – подтверждает капитан, и сплавщики тоже кивают головами: так, дескать, правильно, вали дальше.
Старшина продолжает:
– Ну мы, конечно, обсудили это дело и порешили так: коли Борис Зиновеевич за дело взялся – быть по тому! Плыви, значится, до Вятской!
Сплавщики согласно кивают, показывая загорелые шеи: «Так, правильно! В самую точку угадал! Никаких сомнений, и баста!» Один из них – молодой, весноватый – щерит в сторону капитана яркие молодые зубы, точно говорит: «Верим! Веди, капитан!»
– Так, значит… – дрогнув бровями, повторяет слова старшины капитан и чувствует, как на лоб, на щеки выливается горячая полоса стыда. Телу становится тоскливо и жарко под одеждой. Если бы капитан сейчас мог посмотреть на сплавщиков, сразу стало бы легче – по-прежнему спокойны ребята, смеются, а молодой, весноватый сияет майским солнышком.
– Вот так мы маракуем… – говорит старшина сплавщиков.
Капитан выпрямляется.
– Заковыристую штуку задумал я, ребята! Смотрите! – Сплавщики окружают его.
Матрос Петька Передряга ходит по пароходу и сообщает с таинственным и важным видом: «Борис Зиновеевич сказал, что заседать не будем, а на полчасика соберемся в красном уголке побалакать…»
Красный уголок на «Смелом» – светлая и уютная каюта. Во всю стену – портрет Ильича… Ильич сидит на скамейке, сложив руки; он спокоен, раздумчиво-прост, в прищуре глаз – чуть уловимая ласковость, а в руках – расслабленная тяжесть. Ильич отдыхает.
Есть в красном уголке бильярд, шахматные столики, книги, цветы.
Капитан терпеть не может наглядной агитации в том виде, в каком насаждают ее на судах пароходства: берется лист картона, ножницы, клей и куча журналов; вырезки наклеиваются на картон, и наглядная агитация готова! Не терпит капитан и таких лозунгов: «Речники! Выполним и перевыполним навигационный план!» Вместо вырезок из газет он велел повесить на стену портреты знатных речников страны и сам написал их биографии; вместо лозунга с призывом выполнять и перевыполнять план велел написать плакаты: «Константин Хохлов, помни, если ты проглядел Канеровский тиховод и прошел стрежниной, ты потерял семнадцать минут, более сотни килограммов угля, несколько килограммов масла! …Иван Зорин! Если ты при каждой бункеровке будешь рассыпать полтонны угля, как в Молчанове, ты за навигацию отнимешь у ребят рейс!»
В красном уголке есть мягкие кресла и диваны, шелковые занавески, бархатные портьеры. Здесь яркий свет и чистота…
– Собрались все! – сообщает Петька Передряга. Капитан усаживается в кресло, с улыбкой, умиротворенно оглядывает ребят: нравится ему, что речники чисто выбриты и аккуратны, что Иван Захарович, видимо не успевший принять душ, переменил обувь, надел чистый бушлат, но в комнату все-таки не прошел, а улыбается вывернутыми губами из просвета двери; нравится и то, что парни спокойны – не ерзают, не торопят, не щупают его испытующими глазами: как, дескать, настроение у капитана перед Вятской?
– Ну, так-то, друзья мои, – начинает капитан. – Поутру Вятская… Пичкать вас наставлениями не стану, вы знаете все о моем замысле… Мы с Уткиным посоветовались… – Он находит взглядом Хохлова,
