подмигивает ему. – Слышишь, Костя, посоветовались… Или, как ты говоришь, провели закрытое партийное собрание… И скажу я тебе, Костя, пятьдесят процентов партийного собрания голосовало за то, чтобы тебя не допускать на вахту, когда пойдем Вятской…
Ребята сдержанно смеются, а Костя Хохлов пригибает голову, но все-таки насмешливо говорит:
– И когда по деревне идешь, на окошки мои не поглядывай…
– Вот, вот! – подхватывает капитан. – На окошки мои не поглядывай… Парень ты забавистый, слов нет, но анекдоты похабные любишь…
Капитан лезет в карман, достает записную книжку, роется в ней, делает вид, точно ищет запись, но не находит и машет рукой.
– Впрочем, пустяки… Так вот, Костя, пятьдесят процентов, то есть я, проголосовали против, но Уткин уговорил меня. Лука, дескать, еще в курс не вошел, то да се… Как, ребята, возражений нет?
Речники молчат, пересмеиваются. Иван Захарович басит из двери:
– Костя клёвые анекдоты рассказывает. Чувак еще тот!
Капитан грозит пальцем:
– Я и до тебя доберусь!.. – Он вдруг широко раскрывает глаза. Раскатисто рассмеявшись, капитан с видом довольного, лукавого мальчишки говорит Зорину: – Иван Захарович, абракадабра перетонито ангидрито кинолинисто? А?
Эту галиматью капитан произносит быстро, с убедительными интонациями.
– Сарданапал? – спрашивает капитан и наклоняет ухо в сторону Ивана Захаровича.
От неожиданности, от серьезности капитанова голоса Ивану Захаровичу спервоначала кажется, что он не расслышал слова, поэтому он глубже просовывается в дверь и переспрашивает:
– Что, Борис Зиновеевич, не расслышал…
– Да, да, перемагнито недомагнито частоколо заборново… – серьезно отвечает капитан, и теперь до кочегара доходит смысл происшедшего – доходит потому, что он слышит и последние слова и с запозданием понимает предыдущие, а больше всего потому, что речники со стоном начинают сползать с кресел, ухватившись за животы. Заливается смехом и капитан. Он достает из кармана платок, вытирает слезы. Оглушительным басом, но позже всех начинает хохотать Иван Захарович – валится на дверь, хлопает в ладоши, издает дикий саксофонистый звук… Так проходит несколько минут, потом капитан замечает в веселье какой-то тихий островок, темный угол, который притягивает его взгляд. Встряхнув головой, он понимает, в чем дело, – Нонна Иванкова, строго выпрямившись, сжав губы, молчит.
– Довольно! – громко, резко приказывает капитан, и, вероятно, его тон показался бы обидным и ненужным, если бы ребята не успели хоть чуток просмеяться. Речники постепенно успокаиваются, только некоторые еще долго прыскают в кулак.
– Поплыли дальше, – говорит капитан. – Другие вахты таковы: в кочегарке Зорин, на рации – Иванкова, на корме – Семенов, на носу и палубе – Передряга, боцман Ли – связь с плотом…
Он делает паузу, задумывается, затем – мягко, душевно:
– Нет ли у кого сомнений, ребята? Все ясно? Речники молчат.
– Добре!.. Открой шкаф, Нонна, выдай хлопцам бильярдные шары.
Капитан секунду думает и предлагает Уткину:
– Сударь желает получить мат?
– Он желает поставить мат вам! – галантно кланяется механик, едва приметно оживляясь.
Они садятся за шахматный столик.
В красном уголке – оживление.
Как-то интереснее играть в бильярд, в шахматы и шашки, если рядом за столиком сидит Борис Зиновеевич, который охотно отрывается от собственной партии, успевает «поболеть» за других, поддержать павшего духом, а если нужно – высмеять зарвавшегося.
Любят ребята, когда в красном уголке сидит капитан. И, вероятно, поэтому деликатно не замечают, что из пяти партий три, а то и четыре Борис Зиновеевич проигрывает механику – не может устоять он против хладнокровного и медлительного Уткина.
Перед рассветом штурман тихонько стучит в дверь капитанской каюты. Борис Зиновеевич отвечает сразу же:
– Вятская?
– Она!
На палубе капитана в охапку схватывает ветер. Свободно распущенные концы шарфа парусят в воздухе, подхватив их, он боком пробирается в рубку. Пароход одинок в ночи. Устоявшийся стук плиц и шум пара не нарушают утреннюю просвежившуюся тишину. Команда спит – капитан настрого запретил будить ребят перед Вятской и даже усиленно распространял слух, что к опасной протоке «Смелый» прибежит поздним утром.
В рубке тепло, тихо, сонно, пахнет маслом и краской. За штурвалом – Костя Хохлов. Петька Передряга съежился в уголке… Когда вслед за капитаном просовывается Валька Чирков и прислоняется к стене, Борис Зиновеевич насмешливо выпячивает губу:
– Ты бы уж будил меня в двенадцать!
– Черт знает, думал, рядом…
Ночная мгла тонким туманом рассасывается по прибрежным тальникам, горят на горизонте две звезды, они кажутся радужными пятнами на сереньком небе. Берега однообразны, унылы, темны. Куда ни кинешь взгляд – низкорослые тальники, покрытые коричневым налетом; на добрый километр река пряма, как канал, а дальше в сизой дымке угадывается поворот, справа горбится небольшая возвышенность, по склонам которой бархатятся невидимые березки. На носу «Смелого» красиво светят сигнальные огни, отблеск ложится на стекло рубки.
– Возьми левее! – сонно советует капитан.
Костя перекладывает руль. Рулевая машинка, отхлопав, стихает, опять наваливается тишина, и Петька Передряга клюет носом – голова касается коленок, он просыпается, испуганно продирает глаза, но через минуту снова тупо ударяется лбом о колени.
– Минут через двадцать войдем в протоку! – напоминает Чирков.
Капитан морщится – штурман помешал его думам о дочери, о письме, которое лежит на столе. Поеживаясь от приятного, радостного чувства, капитан думает о том, что после вахты опустится в каюту, попьет чайку и сядет за письмо.
– Не через двадцать минут, а через полчаса… – наставительно говорит он. – А то и минут через сорок войдем.
Капитан решительно поднимается, выходит из рубки на резкий, сбесившийся ветер. Плот виден только до половины, ветер гонит между ним и пароходом густые беляки, звенит буксирный трос – тонко, тревожно. Волны охлюпкой бьются о борт. «Чертов ветер!» – ругается капитан, поеживаясь, и резко приказывает Чиркову, вышедшему из рубки:
– Вернись!
Ветер рвет концы шарфа, хватает за полы, метет на палубу тонкую угольную пыль. Она набивается в глаза, капитан на мгновенье слепнет. И пока он протирает глаза, почему-то вспоминается Ярома, надтреснутый волнением голос: «Опустел я… Словно дите от меня уводишь!» Капитан разглядывает плот долго, пристально.
Вернувшись в рубку, Борис Зиновеевич приваливается к стенке, делает вид, что дремлет, но у него нервно вздрагивают веки.
Проходит полчаса. Раздается пронзительный сдвоенный гудок – судно входит в поворот к Вятской протоке. Здесь Чулым делает такой крутой завиток, что берега почти соединяются, но это полбеды – опаснее всего протока, начинающаяся на излучине. Она, как насос, вбирает в себя воды реки; это и делает место особенно опасным – волны протоки могут подхватить плот, всосать его и разбить о яр.
Капитан кивает штурману: «Иди за мной!» Чирков выходит из рубки, держа в руках стул с мягкой спинкой и подлокотниками.
– Давай сюда!
Подобрав полу полушубка, капитан садится, оглядывает плес: левый берег залит водой, правый горбатится холмиком, разрезанным посередине, – там, шумя, струится Вятская протока.
