– Мама! – укоризненно восклицает Лиза.
– Что мама! – быстро подхватывает хозяйка. – Ну что мама! Что ты замамкала? Выпить ему захотелось, вот что!.. – режет мать.
– Мама!
– Пятьдесят лет как мама!.. Зачастила – мама, мама, а сама не знает. Что мама, тебя спрашиваю? Мама пятнадцать лет на «Смелом» проплавала, а она одно – мама; мама! Далась тебе мама!.. Мама небось лучше знает, что говорит! Вот всегда в этом доме так – ты им одно слово, они тебе десять! Начнут, и конца нет – мама, мама!..
Морщит нос от удовольствия капитан, старается сдержать смех и, нагнувшись к самовару, видит неожиданное – сердитое лицо жены в зеркальном никеле кажется добрым и молодым, зато сам капитан на черта похож: глаза влезли друг на друга, рот до ушей. «Ну и мордочка!» – думает капитан и только поэтому сдерживает смех.
– В общем, не мамкай! – сердито говорит хозяйка, поднимаясь. – Я пошла посуду мыть, а ты, Лиза, спать укладывайся! Завтра рано вставать – отца пойдем провожать на реку!
…В эту ночь капитан засыпает поздно.
Затаившись в густой темноте, слушает, как ворочается, стонет в груди сердце. Тишина колоколом бьет в уши, куют медную наковальню в часах железные человечки, отсчитывая секунды. От тишины кажется, что дом плывет в густом, вязком воздухе. В чуткой дреме слушает капитан, как тревожно, боясь грозного шевеленья реки, лают в Моряковке собаки. На чердаке ветер забирается в слуховое окно, набухает под крышей, клавишами перебирает доски, – кажется, что по чердаку кто-то ходит, воровски переставляя ноги. Иногда тишина рождает призрачные, странные звуки: то в отдалении поет рожок стрелочника, то шумит прибой, то звенят колокольчики.
Редко-редко приплывают из тишины напевы пароходных гудков.
Чувствует капитан – холодная мохнатая рука берет за сердце, несколько раз сдавливает его; ощутимо, пузырями наливаются на висках вены – медные кузнецы из настенных часов переселяются в них, долбят голову тяжелыми молотками. Становится ощутимым чувство полета в густом, вязком воздухе. Маленькое, щуплое тело капитана парит в пустоте, зябкий туман обволакивает мысли, липкий пот проступает на лице, тело обливается жаром. Замирая, думает капитан: «Где я?»
Гудят на Оби пароходы. Куют время медные кузнецы. Скидывает твердый панцирь земля.
Болен капитан «Смелого».
Глава вторая
У Чулыма – деревянное дно.
Десятилетиями несли мутные чулымские воды черные тела топляков и, не дотащив до Обского плеса, укладывали ровным рядом на илистое дно; десятилетиями с чулымских берегов в половодье оседали в воду разлапистые березы с дочиста обмытыми чулымской водой паучьими корневищами; десятилетиями спокойно ложились на дно Чулыма стройные лиственницы, чтобы обрести долголетие, ибо от долгого лежания в воде лиственница становится молодой и крепкой.
Чулым – железное дно. Сотни тяжелых якорей оставили на нем пароходы, зацепив за деревянный настил.
Чулым – приток Оби. Возле деревни Луговое чулымская вода яростно сшибается с обской, и в этом месте – столпотворение, ад. Чулым хищно грызет берег, откусывает кусок за куском и не может насытиться. В прошлом году только стариковская бессонница спасла домочадцев рыбака Анисимова от прожорливых зубоз Чулыма. В четвертом часу утра проснулся дед Аниси-мов, долго лежал, глядя в закопченный потолок, а потом все-таки вышел на волю по стариковской малой нужде. И хорошо, что вышел: чудом висела рыбацкая избушка над беснующимся Чулымом. В одночасье дед повыбрасывал на берег малых ребятишек и брюхатую сноху, чем и спас их от верной смерти.
Гибельное место – сшиб Чулыма и Оби.
Повернет весноводьем буксирный пароход из Оби на Чулым и замрет на месте – работает судорожно поршнями, молотит воду колесами, и все без толку. Сядут усть-луговские ребятишки – на урок – молотит воду буксир, выйдут на перемену – молотит. И только опытный капитан одолеет сшиб воды: нежненько прижмется к пологому берегу, выберет тайный тиховод – и, смотришь, весело телепает буксир колесами по успокоившейся стремнине выше Лугового километра на три.
Чулым лежит на земле убегающим от цапли ужом. Непохож Чулым на Обь: не в глинистых берегах среди низкорослой стены тальников течет он, а нанизывает зигзаги среди сосен, кедрачей, березовых колков; местами пробивается сквозь небольшие горы, местами течет между равнин.
По берегам Чулыма проглядывают поселки сплавщиков, лесозаготовителей. В тайгу, в комариное царство врубаются люди, уходят от Чулыма по крупным притокам Улу-Юл и Чичка-Юл. Две области – Томскую и Кемеровскую – пронизывает Чулым.
Весна на Чулым приходит в конце марта, а то и в начале апреля. Выходят жители поселка утром из теплых изб, хватают расширенными ноздрями запах набрякшего водой снежного наста и качают головами: «Нет, не весна еще, парень!» Завязав в узелок терпенье, ждут еще неделю и, омочив болотные сапоги в проклюнувшейся лужице, наступив кованой пяткой на солнце, снова крутят носом: «Нет, не весна!» Обобрав с десяток листков календаря, сбросив шубы и фуфайки, глядят на вздыбившуюся реку, поворачивают к ласковому солнцу спину и снова ворчат: «Нет еще! Нет, парень!» И только тогда, когда за излучиной Оби, за вековым осокорем покажется темная струйка дыма, когда, немного кособочась, прицеловываясь с волнами, покажется на чулымском плесе «Смелый», скажет житель поселка: «Вот, парень, весна пришла!» Луговое выходит встречать пароход…
Пятого мая «Смелый» пришел в Луговое…
На плесе – оживление: пробиваются, ныряя, небольшие лодки, обласки; катеришко, чихая дымом, тянет на буксире баржу раз в десять больше себя и кричит на встречных сердитым утробным голосом; на правой стороне Оби – чехарда завозен, маячат темные человеческие фигурки, пыхтят рейдовые катера, буксиры.
Река – море. Нет ни правого, ни левого берега – вместо них голые метелки тальников, одинокие вершины осокорей да потонувшие телеграфные столбы. Луговое по пояс в воде.
В теплых зимних пальто, в валенках стоят на палубе «Смелого» речники, курят самокрутки. Пароход, накренившись на правый борт, чертит большой круг по Чулымскому плесу. Белая, чистая полоса потревоженной воды остается за ним, крутыми горбушками волн катится под лодки, обласки, и люди в них судорожно гребут, чтобы не захлестнуло. В иное время летела бы брань в лихо разворачивающихся штурвальных, а сейчас улыбаются гребцы первому буксиру, прибежавшему в Луговое. Развернувшись, «Смелый» дает долгий привальный гудок.
Берег покрывается людьми.
– Приставать у конторы! – командует капитан, спускаясь в люк. Когда из люка видна только одна шапка с торчащими в стороны ушами, останавливается, подумав, говорит:
– В Луговом простоит до утра… Свободные от вахты могут сойти на берег.
Швартуясь, «Смелый» от ватерлинии до верхушек мачт окутывается паром, шипит, покрикивает тоненькими гудками.
– Стоп! Подать носовую!
Матрос Петька Передряга крутит над головой свиток веревки, размахнувшись, кидает вперед легость. Мальчишки с улюлюканьем подхватывают ее, бегут к «мертвяку», закрепляют, и, когда пароход замирает, ветер разносит пар, команда «Смелого», толпящаяся на палубе, немного отступает назад – в трех шагах от судна, умостившись тесно на деревянной эстакаде, стоят жители Лугового.
К притихшей толпе летит трап. И сразу же оживает берег.
– «Смелый» пришел!
– Вальке Чиркову привет!
– А ведь, братцы, Бориса Зиновеевича не видать…
– Сказал тоже! Он сроду на палубу не кажется. Уж такой человек незаметный.
– Трубу нынче перекрасили… Гляди, Иван Захарыч при шляпе!
