надгробий, особенно бросался в глаза своей вычурностью и пышностью. К чему для усопшего тесаные мраморные ступени, мраморная дорожка, мраморные вазы с живыми цветами, особенно печальными сейчас средь навалов слежавшегося кладбищенского снега, средь этой сиротской грустной тишины, которую не нарушало даже пронзительное жадное воронье, любящее селиться средь рубцеватых берез и дубов. Портрета на обелиске не оказалось, и Бурнашов не мог представить усопшего, по которому собирался скорбеть. Но то, что поминки были по цыгану, придавало особенный окрас всему случаю. Глубоко в мраморе была выбита зубилом скромная надпись, а после покрашена черным: «Яшке Панину от жены и детей». Ни должностей, ни званий, ни особых отличий. Умер цыган Яшка Панин. Это вдруг так умилило Бурнашова и смирило с обстановкой. Пирамиду тесали в Киеве, после везли сюда, а здесь новых хлопот не убраться: давали Яшке Панину земли, как обычному смертному, сколько положено и ни метром более, да еще и сурово подсказали, дескать, сам памятник не должен вызывающе выпирать из стройных безгласных рядов, косо обтесанных надгробий с жестяными венками, упрятанными в целлофан. Главное, чтобы без вызова, чтобы не случилось зависти у прочих, дескать, вот живут же люди, и даже мертвому цыгану досталось от благ куда более, чем простому смертному. Брат Григорий Панин ходил по властям, унижался и плакался, грозил более высокими друзьями – и вот всех обвел вокруг пальца, кладбищенский всесильный совет, который так упирался, вдруг оказался беспомощен и покорился.
Памятник вырос возле центральной аллеи, где никого не хоронили уже лет десять, и кто бы нынче ни посетил погост, все невольно проникались цыганской любовью и верностью и тихо завидовали. А сегодня годовщина, поминки. Возле мраморной глыбы, отмеченной безутешной любовью ближних, стояли столы, простые, столовские, крытые зеленым пластиком. Но они были обряжены щедрой рукой любящей и скорбящей родни: красовались коньяки, посольская водка, вина, ликеры, в тарелках красная и черная икра с деревянной расписной ложкой окрай (подходи и черпай, милок), тут же стерляди жареные и печеные, соленая семга, осетровые балыки и корзины цветов. Спи спокойно, Яшка Панин, тебя любит и чтит цыганское товарищество. Цыганский князь и по смерти князь.
Яшка, наверное, собирался жить долго и вечно править обильно разросшимся родом. Был он старшим из восьми братьев. Рассказывают, у него квартира в центре Москвы, а в ней чего только нет! Однажды он подошел к дому и только открыл дверь, как сзади выстрел в шею. Яшка ворвался в дом, взбежал по лестнице наверх, цепляясь окровавленными ладонями за перила, но на верхней площадке его настиг второй выстрел. Яшка упал и скатился с лестницы. И вот ему заказали дубовый резной гроб цены необыкновенной. Так доложили Бурнашову с придыханием и благоговением. Цыган покоился в гробу девять дней. Братья плачут: «Вай-вай, какой ты был хороший сын для нашей матушки, какой верный супруг для своей жены Кати, какой ты добрый был и всеми любимый братец! Миша, – говорят старшему сыну, – твой отец так любил этот перстень. Надень его на палец». Миша подошел. А отец лежит в доме девятый день и весь распух. Стал напяливать бриллиантовый перстень на палец, а кожа уже потрескалась и течет. Превозмогая ужас и отвращение, надел. Заплакал, смуглый, кудрявый, с длинными карими глазами и слегка вывалившимся над ремнем брюшком. Отошел от отца к двери, мелко крестясь, но дядья настигли, вернули, говорят: «Миша, дай клятву, что будешь мстить. Миша, ты должен кровью отомстить за отца».
И вот сняли цыгане церковь. Служил архимандрит. Цыганский князь, пронзенный двумя пулями, лежал в богатом резном гробу, на пальце сиял бриллиантовый перстень. Однодворец-цыган, что наблюдал за панихидой, не сводил с перстня взгляда. Братья плачут, родня скорбит. Однодворец подумал: «Не успеют похоронить дядю Яшу, из-за этого перстня могилу перевернут и гроб изрубят». Приблизился к скорбящим братьям, шепчет на ухо: «Надо снять перстень от греха подальше». – «Ай на-на, никак. Родной братец так любил этот перстень».
Стоит цыган, жалко князя. Снова приблизился, шепчет: «Надо снять. Дайте брату в могиле спокойно лежать».
Разрешили. Снял перстень. На кладбище склеп зацементированный. Вдруг скрежет крана, опускается цинковый гроб. Тут же дубовый кладут в цинковый и запаивают крышку. А нынче вот расстарались братья, к годовщине воздвигли мраморную колонну.
Актрисы, писатели, дипломаты. Вдова вся в черном, глаза в коричневых провалах, орлиный нос, губы сурово и непримиримо стиснуты, вокруг приживалки, родня, никто не смеет приблизиться к столу, за которым гости. Бурнашов, стесненно стоявший чуть в стороне, как бы случайно оказавшийся тут, выпил две рюмки посольской водки, закусил балычком. Стоял легкий морозец, лицо обжигало, на голодный желудок водка ударила разом, захмелила. Хотелось смеяться и плакать одновременно. Он поискал глазами, с кем бы поделиться растроганными чувствами, увидел известную актрису, всю крепкую, уверенную, но уже тайно боящуюся близкой старости. У нее были резкие черные брови и смелые крапчатые глаза. Бурнашов приблизился к актрисе и сказал довольно громко: «Вам бы саблю в руку, любого располовините». Актриса кисло улыбнулась, смерила глазами Бурнашова. Перед ней стоял невидный мужичонко в засаленном тулупчике и в овчинной скуфейке с малиновым бархатным верхом. Сам похожий на цыгана, только не хватало витой плети со свинцовым оголовком. Сестра Бурнашова Анна, поймав заминку, подскочила, шепнула довольно громко: «Это мой брат, Бурнашов, писатель. Ты что, не признала?»
«Какой я казак, прости господи! Почему все так думают? Я слабая женщина, я баба. Я хочу, чтобы меня жалели. Откуда вы взяли, что я сильная?» Актриса улыбнулась уже по-иному, как близкому человеку, и оказалась простецкой стареющей женщиной с обвислыми некрашеными губами и гусиными лапками возле глаз. У нее было совсем простое, какое-то деревенское лицо, каких Бурнашов насмотрелся, скитаясь по России. Баба, много испытавшая баба. Но смысл ее слов оставался, однако, игривым; актриса с такой хитрой прищуркой вновь оглядела Бурнашова, словно ждала от него особых признаний. Бурнашов провалился в снег, у него стыли ноги, он глядел на актрису снизу вверх и чувствовал себя особенно неказистым. Уродит же господь бабу, подумал он безо всякой иронии. Ее бы на землю, на расплод, богатырей пестовать. С таким обширным телом только на расплод, на породу. Да теперь о чем разговор, время ушло, спохватился Бурнашов. Он забыл, что перед ним актриса, он видел лишь пожилую уставшую одинокую женщину, ждущую тепла и участия. Здесь, на обширном погосте, слава, известность и почести, оставшиеся за кладбищенскими воротами, не играли уже никакой роли. Суета, призрак, мара, кудесы обманчивого мира – и не более.
«Пусть земля ему будет пухом!» – громко провозгласил Бурнашов и залпом опрокинул третью рюмку. Он давно не пивал так лихо, с такою жаждой и удивился, как легко прокатилась водка. Сивуха не вызвала обычного чувства отвращения. Вот сволочи, когда надо, умеют делать, подумал он пьяновато. Он оглянулся и сразу забыл актрису, грустную от своей одинокости. Посреди единственной кладбищенской дороги, светлой и призрачной от немятого снега, он увидел вдруг желтый одинокий гроб в белых фестончиках по бокам. Всеми забытый, он стоял на железных санях и тихо покачивался. Что за дьявольщина? что за причуда лукавой силы? Гроб посреди кладбищенского прошпекта – и ни одной живой души. Но вот откуда-то из-за могил вынырнули мужчина и три ветхие старушонки. Мужчина впрягся в высокие железные санки и поволок гроб. Метров двадцать протащил и снова остановился, любопытно отправился к поминкам цыгана. Мужик был в сером каракулевом пирожке, с сухим скучным лицом, с невыразительными желтыми глазами. Он остановился поодаль, напрочь забыв о погребальном обряде, выказывая к нему полнейшую немилость. Перед мраморной вершиной вольного цыгана похоронная процессия смотрелась столь жалко, столь убого, словно и на том свете, куда отплыли эти двое, им придется быть в совершенно разных мирах. Одинокий гроб терпеливо ждал, и белые бумажные фестончики шевелил слабый сухой ветер. Бурнашов вдруг так разволновался, так обожгло горем его хмельное сердце, что он весь переполнился слезами. Он еще не знал тогда, что много дней ему придется жить под этим впечатлением, пока не изольются нынче скопившиеся слезы. Бурнашов не вытерпел, приблизился к мужику.
