ресницы над холодной бирюзою глаз, длинные холеные пальцы ухоженного Кралина, властно сжимавшие отпотевшую женскую ладошку, – и вся эта картина выглядела настолько многозначительной, нарочитой и безвкусной, что он невольно внутренне содрогнулся и замер. Он даже почувствовал, как что-то защелкнулось в груди, тонкая музыка осеклась, душа сжалась, и тело начало медленно увядать, как будто прокололи его и выпустили воздух. В одну минуту Бурнашов помрачнел, пожелтел лицом, увял, и Воронов, обратившийся к нему с каким-то вопросом, был несказанно удивлен. «Алексей Федорович, что с вами? На вас лица нет!» – «Да ничего, пустяки…» Но сам, однако, не сводил угрюмого взгляда с острых волнующих пальцев, елозящих по руке сестры, потом перевел взгляд на Чегодаева, но тот был холоден, бесстрастен, весь вежливо отстраненный, и его птичья головка мерно поворачивалась, наблюдая за гостями. Аннушка уловила неприязнь брата, испуганно вскинула ресницы и жалко улыбнулась едва, горько приспущенными углами губ. Тут явно была своя игра, соблюдалось тайное соглашение, и Бурнашов сразу пожалел сестру.
Гости с азартом, ликуя, словно век не пивали вина, принялись целоваться с хрусталем, сладкий звон пошел, голубовато-розовый свет заискрился над столом, пролился на скатерть алмазный дождь, но хозяйка встряхнулась от завороженности, робко объявила:
– Не пить, дорогие, только не пить. Егоров по телефону подчеркнул, чтобы трезвые были. Сказал, а то уйдет.
– И пусть катится. Я выпить пришел. Не обманщика же слушать! Подумаешь, он ле-та-ет! – хорошо поставленным голосом возразил член коллегии. И, далеко отстранив локоть, чуть ли не попадая в лоб писателю Л., лихо опрокинул рюмку.
Стол воззрился на Балояна, и каждый из мужиков, наверное, в эту минуту подумал: и что хорошего находят в нем женщины? Но ведь находят, раз считают его красавцем, неотразимым мужчиной. А был он долговязый, с длинными нескладными ногами, весь какой-то серый от службы и табачины, с тыквообразной редковолосой головой и мрачным взглядом. По службе Балоян был широко известен своей неподкупностью, крайней простотой житья и еще тем, частным, что с женою спали отдельно на железных койках под солдатским одеялом. Не дожидаясь тостов и очередности, Балоян налил и второй стопарь и, откинув локоть, выпил. Серое, с впалыми щеками лицо его оживилось, проступила на лице смуглость. Хозяйка будто не заметила такой наглости и, зная характер гостя, решила смолчать. А тому захотелось говорить, голос подпирал.
– Как там у латинян? – спросил снисходительно, отстранив голову и оглядывая льнущего к нему журналиста Кавторина.
Огненно-рыжий, с глазами навыкате, Кавторин косил в обе стороны, озирая весь стол разом и вроде бы не видя его, потому что он явился в гости лишь из-за члена коллегии, у него сын на выросте, требовалось устроить на хорошую службу, да вот и пьеса поспела, надо двинуть на сцену. Балоян, конечно, солдафон, но за ним сила. Промолчать бы надо, подсластить: ласковый теляти двух маток сосет. Но Кавторин неожиданно для себя взыграл, он почувствовал вдруг внимание застолья к себе, ему захотелось быть независимым, самостоятельным и не менее значительным, чем какой-то член коллегии.
– Страшно там сейчас, – подчеркивая слова, громко вступил Кавторин. – Очень страшно, скажу. Льется кровь, рвутся мины. Ко мне на балкон упал весь иззубренный осколок снаряда. Я выскочил, потрогал – еще горячий. Сейчас на письменном столе лежит, как память…
– Ах, страшно? – процедил Балоян сквозь зубы, презрительно умехаясь. – Это мне ты говоришь? Я-то знаю, что такое страшно. «Тигра» прямой наводкой за триста метров бил? Не-е… А я бил. Пять штук в одном бою. Ночь, луна, а они на нас… И никакого приварка не имел. А ты небось обратно туда рвешься. Денежки, валюта, шмотки. Оттуда тебя, паразит, и за волосы не вытянуть. Дерьмо ты, писателя корчишь, какой ты писатель? Ты дерьмо, и я обыкновенное дерьмо. Приходится признать, се ля ви…
Кавторин побледнел слегка, но не возражал, продолжал несколько рассеянно улыбаться, снисходительно показывая тем, что вот мужлан так скоро напился, потерял контроль, а он, Кавторин, вынужден все выслушивать и терпеть, потому что воспитанный человек. А Балоян догадывался, что Кавторину что-то позарез нужно от него, и издевался, ненавидя и презирая, изливал всю желчь, хотя в глубине души сознавал, что от Кавторина не отвяжешься, все равно придется помогать ему, проталкивать, выдвигать. Такая неотвязная бестия, в игольное ушко влезет. И потому куражился член коллегии, уже басил на всю гостиную, и даже бронзовый дог в кабинете хозяина вздрагивал и тосковал от тревоги и одиночества.
– По-настоящему-то страшно, когда вот… – Балоян приставил обкуренный указательный палец к виску. – Тогда страшно. – Он снова налил из хрустального штофа и торопливо выпил, не закусывая; при этом он как-то брезгливо, оттопыривая нижнюю губу, оглядел пышный стол, как бы все соленья, маринады, балыки, копчености разом сметая в отходы. Что и говорить, член коллегии многое может позволить себе. Журналист Кавторин смотрел будто в никуда с золотым дрожанием в глазах. Он казнился, что своевременно не встал в позу, он уже забыл, зачем явился в дом Чегодаевых, обида мутно теснилась в душе. Что-то выкрикивал член коллегии, и постепенно его напористый голос овладел Кавториным; в памяти всплыла супруга с ее наставлениями и все жизненные обстоятельства. – Однажды история такая, ха-ха. Не шутка, не-е. Война не шутит, там все всерьез. Паф – и ваших нету. Я еще салага, мне семнадцать лет, из учебного прибыл. Нас в караул. Глядели в поле, глядели, жрать охота – и закимарили, заснули то бишь. Со мной дядька был из пожилых, его начальство уважало. Подкрались проверяющие, затворы из винтовок вынули, повели под конвоем. Расстрел угрожал, хлопнуть хотели, тогда разговор короткий был. Но старика уважали, его и пожалели. Командир роты говорит, мол, отец, встань на колени перед всеми, мы тебя и простим. Тот встал на колени и говорит, дескать, простите, братцы, черт попутал. Ну, я вижу, что мне-то хана, и тоже скорей в ноги. – Балоян рассмеялся, довольный собою. Что и говорить, в этом человеке был напор, некая искренность, которая и заворожила всех. Всякий ли из сидящих в застолье решился бы вспомнить о себе подобное, роняющее в глазах?
– Ну и как, ничего?
– Пару раз в особый отдел таскали. Но обошлось. Иначе бы не сидел с вами…
Кавторин рассеянно косил на запад и восток сразу и снисходительно улыбался, дескать, сами видите, с каким человеком имеем дело. Его шевелюра, на темени заметно поредевшая, пылала, и лицо, обрызганное размытыми веснушками, повлажнело. Член коллегии прилюдно обозвал, почти унизил, но пьеса-то на столе с каждым днем тускнеет: надобно так выпутаться из глупейшего положения, чтобы и себя не уронить, и Балояну не дать повода для гнева. Анекдотец бы, право, подпустить сейчас, есть прелестнейший, но рано пока, народ не поспел.
– Товарищи, тост поднят, а никто не выпил! – воскликнул Кавторин, осуждающе покачал головою. – Тост за счастливые камни, приходящие и покидающие нас. Анна Дмитриевна, мужественная женщина, его надо поместить в золотую оправу. Позвольте, у меня есть мастер!
– Пошляк, невыносимый пошляк, – пробормотал Воронов, ни к кому не обращаясь. – Надо измерить его биополе.
