кощунственным и лживым. Это как лекарство отнять у безнадежно больного, в которое он уверовал, ничего не предлагая взамен и лишая его последней отрады.
Бурнашов, сознайся, ты ехал сюда за паствою, ты думал раствориться в народе, слиться с ним; ты факелом стремился сюда, но свет его не достигает никого. Народ готов признать в тебе пастыря, а называет барином. Ты не учитель, не наставник, тебе не о чем говорить с человеком, оставшись наедине с ним, тебе скучно, у тебя уста засыхают, и лишь в толпе, забытый всеми, ты отдыхаешь, расслабляешься душою. Ты живешь в Спасе как соглядатай. Вот они, твои братья, вернулись едва живы; поди и скажи слово, прожги насквозь, чтобы устыдились и дали обет праведной жизни… Но я же не приказчик, не управитель, чтоб тащить распьянцовскую душу в съезжую избу да чтоб выходить там розгами, отделать, исписать. Пожурить и то едва ли имею право; что Слово, оно здесь бессильно, коли не можешь саму жизнь переменить. Слово лечит и мучает лишь трезвую, бодрую душу, а тут она спит, пребывая во спокое.
Бурнашов обвалился на калитку и наблюдал деревенскую картину. Тоска, обида и жалость боролись в нем, два резонера устроили ристалище в его душе, а меж тем на лице блуждала мягкая улыбка от комической уличной сценки.
Вчера косари завивали прощальную сенную бороду, хорошо напраздновались, как водится, да на свежий хмель, видно, еще добавили с утра на угоревшую голову – и вот прибыли мужики к своим благоверным пьяней вина. Едва постели, пожитки сгрузили, кто сползти не мог, того жена стаскивала и закатывала на телегу. Тут же двое завздорили, чего-то не поделили. Виктор Чернобесов зажал голову Петра Ионова промеж колен, занес кулак над старой лысиной, готовый раскроить напополам, и закричал визгливо, торжествующе: «Сейчас прикончу!» А Петр Ионов, стоя на коленях, покорно ответил: «Добивай, сынок, добивай скорее». – «Тогда не буду, живи, гад». Чернобесов выпустил мужика, сам тут же зашатался, упал на траву и уснул…
Знать, грозовая туча вершила с людьми дурное, напускала на них памороку, изводила сердце томлением; всяк в Спасе ожидал несчастья, словно бы весть о нем, грядущем, доставили по домам хмельные косари. Гроза и в ночь не разродилась, в усторонье метались беззвучные сполохи, вспарывая небо. Илья к своему празднику попадал беззвучно, замотав копыта коня тряпками: он собрался украдчивой сторожей попасть в село и тут неожиданно произвести сыск и расправу.
Лизанька вниз не спустилась, осталась спать в светелке. Бурнашов ночью хлопал по постели ладонью и, не находя жены, пугливо вскидывался, приходя в себя, а после шлепал босыми ногами по избе и часто пил. В резном княжеском креслице застоялась густая темь, она вылепилась в причудливую фигуру страшного человека, с нее можно было писать натуру.
Подумалось вдруг: надо менять деревню, эта изба не принесет мне радости, в этой избе скопилось слишком много чужих несчастий, а вокруг нее приступом бродит людская зависть…
Именно в эту ночь посетил деревню призрак. Призрак ли то был, кто знает, но позднее Спас эту странную историю перевел в забаву и досужую сплетню.
Под утро к Королишке прибежала Зиночка и давай стучать в окна. Кричит: «Королишка, ты посмотри я какая, я вся дрожу. Ты, Королишка, погляди, я голая, я совсем голая, на мне ниточки нет. Он меня истрепал, извозил, он меня… и побежал с фонарем. Он меня, как цветочек лазоревый, сорвал да на земельку кинул и всю истоптал. Он кровушку-то мою выпил, всю меня иссрамил. Догони его, Полюшка, христом-богом прошу. Догони злодея». – «Да кого догонять-то?.. Ты чего мелешь, дурочка?» – перепугалась Королишка, видя, как нагую женочонку трясет озноб. И старуху тоже взяла дрожь. Она принялась светить по сельцу фонариком, полосуя мрак вдоль и поперек, но что разглядишь из окна на ночной улице? «Ты расскажи толком-то?»
Королишка накинула халат, вышла на улицу.
Из путаного рассказа едва поняла она, что час тому какой-то мужик выставил окно, влез в избу, стащил Зиночку с печи, раздел и, тиская грудь, сказал: «У тебя, Зиночка, ничего за пазухой. Ты как вобла». И будто бы целовал, измочалил всю.
«Ты у нас за стражника, – причитала Зиночка. – Он меня, как цветочек лазоревый, стоптал… Он надо мной галился-то как. Ой-ой. Что только не делал. Беги, Полюшка, беги и догони. Ты у нас за стражника».
Королишка обняла бабенку за плечи, ввела в избу, как могла утешила, уложила на печь; Зиночка жалостно пристанывала, ойкала, причитала. Так и не сомкнула глаз.
Но при свете дня случилась с Зиночкой исключительная перемена: утром она ходила по Спасу и громко повторяла одно и то же, где сбивался народ, встревоженный случившимся, как имел ее кудрявый парень и всю целовал. Она рассказывала и хохотала, смаковала в подробностях, не стесняясь подростков, вившихся подле, рисовала ночные картины; что-то горделивое появилось в осанке худого тельца, посаженного на тонкие кривоватые ноги, свободно болтающиеся в резиновых сапожонках. И в ржавом личике прояснилось новое, что-то превосходное, будто Зиночку отметили ныне особой наградой, недоступной для других баб. Она уже забыла, как дрожала голая под окнами Королишки, она уже по-новому переживала то, что так нечаянно случилось. Ею насильно побаловались, а Зиночке как праздник ныне, особое торжество. И, слушая бабенку, Бурнашов подумал, стесняясь отчего-то глядеть в крохотное спекшееся личико, на которое вряд ли кто может позариться из здравых разумных людей: а не сон ли то был? Не посетило ли наваждение? Ведь и этому изношенному худенькому тельцу, небось, тоже мечталось, желалось любви?
Зиночка весь день останавливала каждую проходящую машину и разглядывала шоферов, сравнивая обличье с тем, какое сохранила ночная память.
«Кому эта уродина нужна? – сердито оборвала лишь Дамочка Чернобесова. – Что ты, сволочь, нас страмотишь! – пошла она высокой грудью на крохотную, как подросточек, женщину с мужским грубым лицом. – Ей ведь только болтать ниче. У ней винтик за винтик. Я было ее за бутылешки лишь потрепала, а она разнесла, что я ее била, за волосы волочила. Ей веры-то никакой нет, – зачем-то натужно кричала Дамочка, со странной ненавистью глядя на Зиночку, словно бы обида ее взяла, что вот не с нею, а с этой несуразной, некрасивой бабенкой так круто обошлась судьба. – Какая ей вера? У ней в голове туман. Она на всех нас натреплет, а после и привлекут. Вот ты, Зиночка, ходишь по деревне, треплешься, а ведь худо может стать невинному человеку. Ты, дурочка, думай, чего мелешь».
Зиночка слышала иль нет, что выговаривала товарка, но все скалила зубы, смеялась самой себе и встряхивала редковолосой головенкой. «Он ведь меня в губки целовал. Он по-всякому… Кудрявенький такой. И побежал, а чего побежал? Вон туда, туда!» – женщина решительно взмахивала рукою в сторону озера.
Во всех сторонах света полоскало дождем, развесило сиреневые полотнища, и только над Спасом пекло солнце.
Не чудо ли?
В сельце пахло пирогами, всяк, любящий порядок, уже обрядился и готовил праздничный семейный
