стол, Над банькой Гришани Самсонова сиротливо маревил горьковатый березовый дым: это Лина хлопотала, гремела ведрами, радая услужить благоверному. Вернется с покоса уставший, исхудалый, кость да жила – и так ли хорошо умаслить мужичка, потешить банькой, а после и бутылку на стол – на, пей, родимый.
Гришаню подкинула попутка. Он и торбы подорожной не занес в избу, кинул возле палисада и с диким лицом вдруг бросился в баню. Жена у окна сидит, в толк не возьмет, что приключилось с мужем, какая муха укусила, еще улыбка не стерлась с лица. Заскочил Гришаня в баньку, сунул руку в печурку, обжег о раскаленные камни, а там лишь груда стекла. Уезжая, спрятал четыре поллитры, думал, вернусь с сенов, а винцо готовое дожидается. Когда прятал – ухмылялся, подхихикивал сам себе, что так хитро облукавил бабу. А вышло, сам себя наказал. Покатились слезы от горя иль от боли. Взвыл Гришаня, побежал в дом. Кто топил! – кричит, а у самого губы трясутся. Жена довольнехонькая, сияет простеньким лицом, подтыкивает гребнем волосенки. «Ах ты, старая сучка», – вскричал, бледнея, Гришаня (дальше все идет непечатное). И ради праздника устроил Лине выволочку… Ну ничего, дождется благоверная своего часа, улучит минуту, когда Гришаня нахлебается, и вот уж повыхаживается над беспомощным муженьком, чтобы неповадно было тому распускать руки.
Но разве это беда? Беда, когда истошно выть хочется, а слез нет.
Дождь шел над Воскресением, а Спас томился, как в парилке. Лизанька, простоволосая, подурневшая, слонялась из угла в угол, короткими нервными шажками отмеривая дорогу. Бурнашов следил за неприкаянной, сгорбленной фигуркой и почти ненавидел жену. Вот любит же ее, на руках готов носить, но отчего-то хочется бежать прочь, куда глаза глядят. Стол, заваленный книгами, был противен, цепями не приковать к нему. Упрямо ныла голова, токовала, пульсировала затянувшаяся ранка на темени. И в который раз всплыло: вроде живой, а умер уже, ни строчки не написать больше. Монотонно, напряженно стуча ладонями в бархатные поручни креслица, Бурнашов бросал порою косой взгляд в окно, поджидал с тоскою, когда скатится за леса солнце и выползут на волю мужики.
«Ну, хватит тебе слоняться! – вдруг раздраженно прикрикнул на жену. – Худо если, ляг и лежи. Как мельница, честное слово».
«Мешаю, да? Скажи, я тебе мешаю? – с близкой слезою в голосе огрызнулась жена, взгляд ее был неожиданно злобен. – Тебе ничем не угодишь. Все чем-то недоволен. И брюзжит, и брюзжит, как старый старик. Чего ты от меня хочешь?» – повысила голос Лизанька. И тут полыхнуло в голове: «Господи, умер бы – и не страдала, честное слово. Живут же другие, как люди, а тут…»
Бурнашов пересилил гнев, опустив глаза, вышел на улицу. «Я и есть старый старик, – подумал и горько улыбнулся. Себя растравил, на жену выплеснулся – и уже тихо накатывалось отупелое, давножданное спокойствие. – Старый муж, грозный муж, режь меня, жги меня…» И как по заказу, словно бы предостерегая писателя, распахнулось напротив окно, по пояс высунулся Гришаня Самсонов, зазывая Бурнашова в гости.
Гришаня сидел один перед распечатанной бутылкой: желтый огурец-семенник да тарелка подберезовиков – вот и вся закуска.
«Выпей, Лешка, за кумпанию, составь коллектив, – предложил сосед необычно-тускло, шадроватое лицо все расцвело крапивными пятнами… Поглядел, как пьет писатель, мучительно кривясь, и в глазах засуетились былые желтые искры. – Ты грыбом-то скорее закусывай, – шепелявил он, занюхивая рукавом. Гришаня успел побаниться, темный волос ожил, заершился, скрывая глянцевую шишку на темени… – От него, конешное дело, толку мало. Грыб, он и есть грыб. Что пришло, то и ушло. Груздь – это другое, груздь, скажу тебе, вещь пользительная. Груздя-то намочишь, да в бочонке капустой квашеной переложишь – скажу тебе, первая закуска. Это такое вещество, Лешка, хоть под водку, хоть под што хошь».
Бурнашов попробовал Гришаниных груздей: от них рот набок.
«Гриб да огурец в брюхе не жилец, – сказал Алексей Федорович, скоро отмякая. – С легким паром тебя…»
«Какое там легкий? Дорогой парок-то. Двадцать рублей псу под хвост».
В дверях горенки появилась жена, седые спутанные волосенки торчали над ушами рожками.
«Алексей Федорович, вы посмотрите на этого идола! – Гришаня зыркнул на супругу, но та осмелела, взяла голосом повыше. – А ты не стриги глазищами-то, не стриги. Взял моду кулаки распускать. Четыре бутылки в каменицу запихал. Я топлю, что-то из-под двери каплет и каплет. И в толк не возьму… Захлебнулся бы винищем-то, жорево несчастное».
«Ну будя, будя… Никто не скажет, что пьяница. За-ради праздника лишь…»
«У вас каждый день праздник. – Лина подскочила к благоверному и звонко ткнула перстом в темечко. – Вот как вас надо учить. Дурак старый, чуть руку мне не вырвал с корнем».
«Будешь нарушать распорядок, обе выдерну и ухваты вставлю, чтобы горшки ворочать. – Гришаня уже не сердился, его плутоватые глаза обрели хмельной зеленый окрас. – А вместо языка – помелище, печь запахивать. На ночь выдерну – и под замок. Такое ты вредное вещество – одна отрава…»
«Ты и ноги выдерни, ирод. Ну!»
«Ноги погожу. Без ног ты другое вещество!..»
Так бы долго препирались муж с женкой, лениво собачились, уже внутренне простив все друг другу, но тут с улицы в окно закричали, потребовали гармонь.
Народ сбивался на истоптанный заулок. Чернобесов обнимал Петра Ионова, которого накануне грозил убить, и гладил ласково и насмешливо по широкой плеши.
«Я люблю уважение. Душевно тебе говорю, – повторял старик, и вялые, покрытые розовой паутиной щеки его тряслись от негодования. Видно, хмель разжег обиду. – Я капитан в отставке». – «А я всю жизнь плотник. И что». – «Через меня, только через меня. Я тебя взял на выучку». – «Ну будя тебе разоряться, будя. На бутылку, и брякни. Вот тебе моя макушка». – «По твоей головушке тюрьма тоскует, душевно тебе говорю», – старик горбился, плечи вздымались выше головы; даже и не верилось, что на лавице косо сутулился бывший бравый комбат, пересекший немецкую землю.
«Ну, мужики. Тащите веники. Будем баниться, – Гришаня установил на коленях гармонику. – Везде полощет, а мы как клейменые».
«И пусть полощет, – скрипуче ввязался Чернобесов, прощально обласкал лысину бывшего комбата и, пьяно поцеловав, отступился от него. – Там земли хорошие, пусть и полощет. А мы задарма живем, на песках, у нас ничего не растет. Мы пустой народ, вот нас и не полощет. Грешники мы, иль какой злодей завелся промеж нас, а?..»
