Гонда велела дочери надеть новое платье и посмотреться в большое зеркало; но Махтельт даже не улыбнулась, увидя, как она хороша: она думала об Анне-Ми.
И дама Гонда, глядя на свою печальную, молчаливую дочь, тоже заплакала и сказала:
— С тех пор как наша Махтельт перестала петь, я все больше чувствую холод зимы и старости.
А сир Руль хоть и не сетовал, но стал мрачен, угрюм и целый день пил
Но иной раз в приступе гнева требовал, чтобы Махтельт ему пела и была весела.
И девушка пела старику веселые песни; он радовался, вместе с ним радовалась и Гонда.
И тогда они сидели вдвоем у огня и качали головой. И говорили:
— Наш соловей снова к нам прилетел. Его пение, будто вешнее солнце, вливает тепло в наши старые кости.
А Махтельт, пропев им свои песни, забивалась в угол и плакала об Анне-Ми.
Через неделю Молчальник отправился на охоту. Преследуя волка, он попал во владения Галевина. А вечером дама Гонда, направляясь в кухню, чтобы велеть подать ужин, отворила дверь из залы и увидела Тоона. Казалось, он не хотел войти. Он стоял, опустив голову, как человек, охваченный стыдом.
Подойдя к нему ближе, мать сказала:
— Сын мой, почему ты не идешь поздороваться с отцом?
Ни слова не ответив, Молчальник вошел в залу и, угрюмо пробормотав короткое приветствие, сел в самый темный угол.
И мать сказала отцу:
— Наш сын чем-то огорчен: я думаю так, потому что он против обыкновения сел в темноте подальше от нас.
Сир Руль сказал Молчальнику:
— Сын, подойди к свету! Я хочу посмотреть на твое лицо.
И когда сын повиновался, сир Руль, дама Гонда и печальная Махтельт увидели кровавые раны у него на голове и на шее. И он не смел поднять глаз, боясь взглянуть на своих родных.
Дама Гонда вскрикнула от ужаса, увидев кровь, Махтельт подбежала к брату, а отец спросил:
— Кто покрыл позором моего сына, омрачил его душу и изранил его тело? Молчальник ответил:
— Сиверт Галевин.
— Неужто мой сын был так самонадеян, что напал на Непобедимого?
Молчальник ответил:
— Сиверт Галевин повесил Анну-Ми на Виселичном поле.
— Увы, — воскликнул сир Руль, — повесил нашу бедную служанку! Стыд и горе нам!
— Господи, — сказала Гонда, — как сурово ты нас караешь! — и заплакала.
А Махтельт не могла ни говорить, ни плакать, слишком велика была ее скорбь.
Она не сводила взора с брата; исхудалое лицо ее помертвело, под глазами выступила кровь, ее била дрожь.
Молчальник сел и глухо зарыдал, точно раненый лев.
— Смотрите! — сказал отец, закрыв лицо руками. — Вот первый мужчина из рода де Хёрне, который плачет. Позор нам, и нет нам отмщения, ибо Галевин — колдун!
Молчальник раздирал пальцами свою рану на, шее; из нее струей потекла кровь, но он не чувствовал боли.
— Тоон, — сказала мать, — не трогай грязными пальцами рану, она воспалится, сынок!
Но Молчальник, казалось, ее не слышал.
— Тоон, — повторила она, — не надо, я, твоя мать, запрещаю тебе это делать. Дай я смою кровь и приложу бальзам к этим ужасным ранам.
Она стала торопливо готовить бальзам и греть воду в чаше для мытья рук, а Тоон, не переставая, стонал и всхлипывал. И в отчаянии рвал на себе волосы и бороду.
И сир Руль, глядя на него, сказал:
— Когда мужчина плачет, — это стыд, который можно смыть только кровью. А твой стыд ничем не смыть. Галевин — колдун. Дерзкий, чего ради ты вздумал идти в тот замок и напасть на Непобедимого?
— Ах, мессир, — сказала дама Гонда, — не будьте так строги к Молчальнику, он выказал прекрасное мужество, пожелав отомстить Злонравному за Анну-Ми.
— Да, — отвечал сир Руль, — хорошо мужество, которое навлекло на нас такой позор!
— Расскажи, Тоон, — сказала мать, — расскажи отцу все, как было, чтобы доказать, что ты достойный его сын.
— Пусть говорит! — сказал отец.
— Сеньор мой отец, — начал Молчальник, всхлипывая и запинаясь на каждом слове. — Анна-Ми повешена. Сиверт Галевин стоял у виселицы. Он смеялся. Я бросился на него и начертал копьем крест у него на животе, чтобы разрушить злые чары, но он непобедим. Он засмеялся и сказал: «Я возьму и Махтельт». Я пырнул его ножом, но лезвие не вошло в его тело. Он опять засмеялся и сказал: «Я не люблю щекотки. Убирайся!» Я не ушел. Я разил его и ножом и копьем. Тщетно! Он смеялся. Потом сказал: «Убирайся!» Но я не мог. Тогда он ударил меня копьем в шею и грудь, а рукоятью — по спине, как простого мужика. Он смеялся. От его ударов я потерял сознание. Сеньор мой отец, он избил меня, как простого мужика, а я ничего не мог поделать.
Выслушав рассказ Тоона, прерываемый тяжкими стонами, и видя, как его мучает горький стыд, сир Руль сменил гнев на милость и уже не винил сына в самонадеянности.
Приготовив бальзам и согрев воду, госпожа Гонда принялась лечить раны Молчальника, особенно старательно самую большую — на шее.
Махтельт не проронила ни слезинки. Подойдя к отцу и матери за благословением, она рано ушла спать.
И долго, не произнося ни слова, сидели втроем у очага отец, мать и сын. Молчальник стонал, не в силах примириться со своим поражением, мать плакала и молилась, а отец, удрученный позором и горем, сидел, закрыв лицо руками.
Перед сном Махтельт тихо помолилась богу, и лицо у нее было гневное и строгое.
И, раздевшись, она легла в постель и ногтями впивалась себе в грудь, точно ей трудно было дышать.
Дыхание ее было хриплым, как последний стон умирающего.
Ибо ее терзала безутешная и горькая скорбь.
И все же она не плакала.
И Махтельт слушала, как сильный ветер, предвестник снега, поднимался над лесом и бушевал, словно вода, прибывающая во время ливней.
Ветер швырял в оконные стекла сухие листья и сломанные ветки, и казалось, будто в окошко когтями скребется покойник. И ветер уныло выл и свистел в трубе.
И скорбящая дева мысленно видела бедное тело Анны-Ми, исклеванное воронами на Виселичном поле; думала она и о поруганной чести своего храброго брата и о пятнадцати несчастных девушках, загубленных Злонравным. Но она не плакала.
Ибо от боли, тоски и жгучей жажды мести слезы иссякли у нее в груди.
