— Ну, какова оказалась девчонка?
— Утонченная штучка… — прогнусавил Ньо Гало и стал рассказывать: — Вы много потеряли. Надо было видеть, как Насиб объяснялся в любви этой новенькой косоглазой, что пошла с ним. Можно было со смеху помереть…
Пароходные гудки раздавались все громче и тревожнее, приятели ускорили шаг. Со всех сторон стекался народ.
О том, как в жилах доктора чуть не заструилась королевская кровь
Доктор не был доктором, капитан не был капитаном. Так же, как большинство полковников не были полковниками. Лишь немногие фазендейро приобрели в первое годы Республики, когда начали разводить какао, патент полковника национальной гвардии. И все же обычай остался: хозяину плантаций какао, которые давали урожай более тысячи арроб[15], присваивался, как нечто само собой разумеющееся, титул полковника, хотя титул этот отнюдь не являлся воинским званием, а лишь свидетельствовал о богатстве плантаторa. Жоан Фулженсио, любивший подсмеиваться над местными обычаями, говорил, что большинство фазендейро — «полковники жагунсо», так как многие из них принимали активное участие в борьбе за землю.
Среди представителей молодого поколения попадались и такие, которые даже не знали звучного и благородного имени Пелопидаса де Ассунсан д'Авила, настолько привыкли почтительно называть его доктором.
Что же касается Мигела Батисты де Оливейра, сына покойного Казузиньи, который занимал пост префекта в начальный период борьбы за землю и имел немалое состояние, но умер в бедности, — о доброте его и поныне вспоминают старые кумушки, — то его прозвали капитаном еще с детских лет, когда он, непоседливый и дерзкий сорванец, командовал сверстниками-мальчишками.
Хотя эти два известнейших в Ильеусе лица и были закадычными друзьями, горожане разделились в симпатиях к ним, постоянно споря, кто же из них двоих более выдающийся и более красноречивый оратор. При этом не скидывали со счетов и адвоката Эзекиела Прадо, непобедимого в. судебных словопрениях.
В национальные праздники — 7 сентября, 15 ноября и 13 мая[16] , на праздниках конца и начала года с рейзадо[17], презепион бумба-меу-бой[18], на празднествах по случаю приезда в Ильеус литераторов из столицы штата жители города наслаждались речами доктора и капитана и снова и снова разделялись в оценке их ораторского искусства.
В этом многолетнем споре никогда не удавалось прийти к полному согласию. Одни отдавали предпочтение высокопарным тирадам капитана, в которых пышные прилагательные неслись друг за другом неистовой кавалькадой, а фиоритуры хриплого его голоса вызывали исступленные рукоплескания; другие Предпочитали длинные изысканные фразы доктора, его эрудицию, о которой свидетельствовало изобилие цитируемых имен и множество сложных эпитетов; среди них редкостными самоцветами блистали такие мудреные слова, что лишь немногие знали их истинное значение.
Даже мнения сестер Рейс, столь единые абсолютно во всем, в данном случае разделились. Слабенькую и нервную Флорзинью приводили в восторг порывистость капитана, его «сияющие зори свободы», она наслаждалась вибрациями его голоса в конце фраз. Кинкина, толстая и веселая Кинкина, предпочитала мудрость доктора, его старинный язык, его патетическую манеру, — например, когда он, воздев перст, восклицал:
«Народ, о, мой народ!» Они спорили между собой, вернувшись с публичных собраний в префектуре или с митингов на городской площади, как спорил весь город, не в состоянии отдать предпочтение тому или другому оратору.
— Я ничего не поняла, но это так красиво… — заявляла Кинкина, поклонница доктора.
— Когда он говорит, я чувствую, как у меня по спине бегут мурашки, отстаивала Флорзинья первенство капитана.
Памятными были те дни, когда на центральной площади Сан-Жоржена на украшенной цветами трибуне капитан и доктор выступали по очереди — первый как официальный оратор музыкального кружка имени 13 мая, второй — от городского литературного общества имени Руя Барбозы. Все прочие ораторы (даже учитель Жозуэ, чье лирическое пустословие имело своих приверженцев из числа учениц монастырской школы) стушевывались, и наступала тишина, как в самые торжественные моменты, когда над трибуной появлялась либо смуглая, вкрадчивая физиономия капитана, одетого в белоснежный костюм с цветком в петлице и рубиновой булавкой в галстуке, напоминающего своим длинным горбатым носом хищную птицу, либо тонкий силуэт доктора, почти совсем седого, маленького и суетливого, похожего на беспокойную болтливую пичужку и облаченного в неизменный черный костюм, под которым была сорочка с крахмальной грудью и высоким воротничком, с пенсне на шнурке, прикрепленном к пиджаку.
— Сегодняшнее выступление капитана было поистине каскадом красноречия. Какой прекрасный лексикон!
— Но у него слишком абстрактные образы. Зато все, что говорит доктор, полно мысли. Это не человек, а энциклопедический словарь!
Только Эзекиел Прадо мог составить им конкуренцию в тех редких случаях, когда он, почти всегда вдребезги пьяный, поднимался на необычную для него несудебную трибуну. У него также были бесспорные достоинства, и что касается юридических дебатов, то тут общественное мнение было единодушно: никто не мог с ним сравниться.
Пелопидас де Ассунсан д'Авила происходил из семьи португальских дворян Авила, обосновавшихся в этих краях еще во времена капитаний. Так, по крайней мере, утверждал доктор, основываясь на семейных документах. И это было веское утверждение, свидетельство ученого-историка.
Потомок знаменитых Авила, поместье которых, превратившееся ныне в мрачные руины, окруженные кокосовыми пальмами, находилось на берегу океана между Ильеусом и Оливенсой, он происходил в то же время и от плебеев торговцев Ассунсан. Ему ставили в заслугу то, что он одинаково ревностно хранил память о тех и других. Конечно, доктор мало что мог рассказать о своих предках по линии Ассунсанов, но зато хроника семьи Авила была богата различными событиями.
Скромный государственный чиновник на пенсии, доктор жил в мире величавых фантазий — в мире древней славы семьи Авила и славного настоящего Ильеуса. Об Авила, об их подвигах и родословной он даже писал в течение многих лет объемистую, обстоятельную книгу…
Что же касается прогресса Ильеуса, то доктор являлся его самым горячим пропагандистом, бескорыстным поборником.
Отец Пелопидаса был разорившимся потомком Авила по боковой линии. От благородной семьи он унаследовал лишь имя и аристократическую привычку не работать. Женился он на плебейке Ассунсан, дочери преуспевавшего владельца галантерейной лавки, все же по любви, а не из низменных побуждений, как в свое время утверждали злые языки. Лавка при жизни старого Ассунсана давала такую прибыль, что внук
Пелопидас был отправлен учиться на факультет права в Рио-де-Жанейро. И все же старый Ассунсан умер, не простив дочери до конца этого глупого брака с дворянином, а его зять, приобретя такие плебейские привычки, как игра в триктрак и петушиные бои, проел мало-помалу все товары лавки — метр за метром ткани, дюжину за дюжиной шпильки и моток за мотком пестрые ленты. Вслед за упадком рода Авила пришел конец и достатку Ассунсанов. И Пелопидас — он был уже на третьем курсе факультета — оказался в Рио без средств для продолжения учебы. Уже в те времена, когда он приезжал в Ильеус на каникулы, его величали доктором — сначала дед, затем прислуга и соседи.
Друзья отца устроили его на скромное место в государственное учреждение. Он бросил занятия и остался в Рио. Начал преуспевать по службе, но все же влачил жалкое существование, так как у него не было протекции и он не умел льстить и заискивать. Через тридцать лет он ушел в отставку и вернулся навсегда в Ильеус, чтобы целиком посвятить себя «своему труду» — монументальной книге о семье Авила и о прошлом Ильеуса.
