– По нынешним временам это не очень удачное вложение. Ты сейчас работаешь?
– Занимаюсь репетиторством со старшими школьниками. И Гейл тоже. А еще она – член городского совета, работает там за один доллар в год.
– Серьезно? Как это тут проголосовали за коммунячку?
– Ее соперника застигли в мужском туалете.
– Ну и выбор кандидатов в Спенсервиле, – улыбнулся Кит.
– Да. В ноябре ее срок кончается. Бакстер мою жену терпеть не может.
– Неудивительно.
– Послушай, Кит, будь осторожен с этим типом. Он опасен.
– Я не нарушаю закон.
– Не важно, дружище. Этот тип – ненормальный.
– Ну, тогда надо что-то предпринять.
– Мы пытаемся.
– Пытаетесь?! Не ты ли пытался когда-то свалить аж все правительство Соединенных Штатов?
– Это было проще, – рассмеялся Джеффри. – И это было давно.
Негромко поскрипывали кресла-качалки, в сетки окон бились мотыльки. Кит откупорил две последние банки пива и протянул одну из них Джеффри.
– Не понимаю, почему вы оба ушли с преподавательской работы: и платят хорошо, и никаких хлопот.
– Странное оно какое-то стало… это занятие.
– Чем странное?
– Всем. Гейл преподавала социологию, а я – Маркса, Энгельса и других европейских мужиков, которые уже давным-давно мертвы, во всех смыслах. Сидел, понимаешь ли, в своей башне из слоновой кости и не видел ничего, что происходило в реальном мире. Крах коммунизма застал меня совершенно врасплох.
– Меня тоже. А ведь я зарплату получал за то, чтобы не было никаких неожиданностей.
– Правда? Ты что, был шпионом или кем-то в этом роде?
– Продолжай, я слушаю. Значит, выяснилось, что твои герои оказались на глиняных ногах. А что потом?
Джеффри улыбнулся:
– А потом я не знал, что мне делать: то ли переписывать наново свои лекции, то ли переосмысливать всю свою жизнь.
– Понятно.
– На мои занятия почти никто не ходил. Понимаешь, я привык считать, что иду в самом авангарде общественной мысли; и вдруг выясняется, что я в самом ее хвосте. Господи, со мной уже даже трахаться никто не хотел! Не знаю, может быть, студенткам я уже действительно начинал казаться чересчур старым… Это идет скорее от рассудка, чем от практических способностей. Понимаешь? И к тому же теперь появилась масса правил, целые своды правил, насчет сексуального поведения преподавателей… Господи Боже мой, по этим правилам я должен получать ясно выраженное словесное согласие на каждый следующий шаг. Можно снять с вас бюстгальтер? Можно дотронуться до вашей груди? – Он расхохотался. – Я серьезно. Ты себе можешь вообразить нечто подобное в те времена, когда мы были студентами?! Мы тогда просто накуривались и трахались. Ну,
– Антиохия – еще не вся страна, Джеффри.
– Конечно. Но черт возьми, нет ничего более жалкого, чем закоренелый революционер, которого вдруг лишили смысла его деятельности. Революция всегда пожирает своих детей. Я это знал и понимал еще тридцать лет назад. Просто не ожидал, что сам так скоро окажусь у нее на тарелке.
– Тебя уволили?
– Нет. В университетах этого не делают. Просто в одно прекрасное утро мы с Гейл проснулись и сами приняли такое решение. Из принципа. Глупо, конечно.
– Нет. Умно. И правильно. Про себя я такого сказать не могу. Хотел бы сам суметь поступить так же, как вы. Но меня просто-напросто уволили.
– Почему? Из-за сокращения?
– Угу. Ирония судьбы: плата за победу – стать безработным.
– Да, но ты-то хоть победил. А мне уже не приходится ожидать наступления на земле социалистического рая. – Джеффри допил пиво и смял банку. – Политика высасывает человека. И разделяет людей.
– Что я тебе и говорил. – Кит посидел немного молча, обдумывая все сказанное Джеффри. Они были друзьями еще с самого детства; но и тогда, и потом жизни их складывались очень по-разному; у них постепенно сформировались совсем разные взгляды и убеждения; в последний год учебы в колледже обоим даже стало казаться, будто между ними уже нет и не может быть ничего общего. На самом же деле общего было гораздо больше, чем они тогда думали.
Они с детства играли вместе, потом вместе ходили в одну и ту же школу, в один день поступили в один и тот же колледж. Каждый из них считал себя честным и порядочным человеком, возможно, в чем-то идеалистом; каждый, наверное, верил, что действует из самых лучших побуждений. Каждый из них служил своему выбору и делу, в то время как другие предпочли оставаться в стороне. Но в конечном итоге и у того, и у другого сложилось ощущение, что его обманули, им воспользовались, его в чем-то ущемили – хотя и каждого из них по-своему. И вот теперь они, два старых приятеля, сидят тут, в Спенсервиле, на террасе, явно перебрав по части пива.
– Мы с тобой оба, дружище, оказались на мусорной свалке истории, – проговорил Кит. – Оба проиграли эту войну, и оба сейчас – никому не нужные пережитки прошлого.
Джеффри согласно кивнул.
– Ну что ж, быть может, следующие тридцать лет проживем правильно.
– А возможно, и нет. Но тех же самых ошибок мы уже не повторим.
– Да, но прошлое-то, Кит, все равно на нас висит. Тут пошли слухи, будто мы с Гейл – «красные». На самом-то деле не совсем так, но получать репетиторство такие слухи не помогают. И что нам теперь делать? Стать истовыми прихожанами местной церкви? Одеваться на Четвертое июля только в красное, синее и белое? Записаться в республиканскую партию?
– Боже упаси.
– Вот именно. Мы такие же радикалы, какими были всегда. Не можем же мы измениться.
– Это верно; но ведь вам это и нравится. Вот почему вы здесь. В Антиохии ваш поступок не вызвал бы ни у кого никакого интереса. А тут вы – нечто необычное, странное и опасное.
Джеффри хлопнул себя по колену.
– Точно! Тут время словно застыло; какая-то временная аномалия. И мне это нравится. – Он посмотрел на Кита. – А тебе? Ты сам понимаешь, почему оказался здесь?
– Думаю, да.
– Почему?
– Н-ну… я прожженный циник. Не думаю, будто в этих краях известно, что такое цинизм; так что мне здесь должно снова стать лучше.
– Да. Цинизм – это заболевший юмор. Герберт Уэллс так сказал. Надеюсь, ты тут поправишься.
– Я тоже надеюсь.
– Быть может, и я вылечусь от своего идеализма. Знаешь, кто такой идеалист? Человек, который считает, что если роза пахнет приятней, чем капуста, то из нее и суп должен получиться вкуснее. И я такой. Вот в чем моя проблема. Вот почему я нищий, без работы и вообще социальный изгой. Но я не циник. Всегда есть надежда.
