И я вижу, как смуглый человечек в мокрой тужурке трясется, точно в припадке ярости, и особым образом выражает свою благодарность за то, что Всевышний создал этот мир именно так, а не иначе.
Глядя на черные лопасти вентилятора, дробящие свет, я вижу, как человечек во френче еще и еще раз
Через полчаса я вернулся в усадьбу Аиста. Мистер Ашок и Пинки-мадам уже ждали меня у машины.
— Где тебя носило, шофер? — рявкнула Пинки-мадам. — Тебя не дождешься.
— Прошу прощения, мадам, — заулыбался я. — Приношу свои извинения.
— Не будь такой бессердечной, Пинки. Надо же ему было повидаться с родными. Сама ведь знаешь, как во Мраке сильны семейные узы.
Когда мы отъезжали, Кусум, тетя Лутту и прочие женщины столпились у дороги. В глазах у них стояло изумление — я ведь не извинился за свою выходку. Кусум показала мне кулак.
Я только газу прибавил.
Мы проехали по рыночной площади. Люди-пауки, как положено, копошились в чайной, рядком выстроились рикши, велосипедист с афишей порно-фильма уже раскатывал туда-сюда.
Промелькнули купы деревьев, и кусты, и илистые пруды, из которых торчали головы буйволов, пронеслись мимо луга, буйные густые заросли, рисовые поля, кокосовые пальмы, бананы, мелии, разросшиеся баньяны, длиннорогая скотина. Полуголый мальчишка, оседлавший буйвола, вскинул кверху кулаки и весело крикнул нам что-то, мне так хотелось заорать ему в ответ: «И у меня радость! Я не вернусь сюда!»
— Может, сейчас поговорим, Ашоки?
— Ну хорошо. Понимаешь, Пинки, когда мы ехали сюда, я правда думал, что мы погостим месяца два и вернемся. Я тебя не обманывал. Но... оказалось, в Индии такие перемены. Передо мной открываются такие возможности... не то что в Нью-Йорке.
— Ашоки, ну что за чепуха.
— Нет, это не чепуха. Далеко не чепуха. Все так стремительно меняется, экономика развивается в таком темпе, что лет через десять здесь будет вторая Америка. И потом, Пинки, здесь мы на полном попечении слуг — шоферов, охранников, массажистов. Кто в Америке подаст тебе в постель чай со сластями, как подает нам Рам Бахадур? А ведь он у нас уже тридцать лет, он как член семьи, хоть и слуга. Отец подобрал непальца в Дханбаде, он тогда из дома не выходил без оружия, потому что...
Он вдруг замолк на полуслове.
— Пинки, ты видела?
— Что?
— Ты видела, что сделал наш водитель?
— Нет.
Сердце у меня екнуло. Что это я такое учинил и сам не знаю?
Мистер Ашок наклонился вперед:
— Шофер, ведь ты коснулся пальцем века?
— Да, сэр.
— Видишь, Пинки, мы как раз проехали мимо храма, — мистер Ашок указал на оставшийся позади высокий конус, изрисованный переплетающимися змеями, — и водитель...
Он хлопнул меня по плечу:
—Как тебя зовут?
—Балрам.
— ...и Балрам в знак уважения коснулся века. Деревенские такие религиозные. Живущие во Мраке все такие.
Понравилось, значит? Немного погодя я опять поднес ладонь к глазу.
— А сейчас что, шофер? Храмов что-то не видно.
— Э-э-э... мы миновали священное дерево, мадам. Я поклонился ему.
— Ты слышала? Какое благочестие! Как это прекрасно!
Теперь они дружно вертели головами, переводили взгляд с деревьев и храмов на меня и ждали очередного проявления религиозности, а я-то уж старался вовсю, касался век, шеи, ключицы, даже сосков.
За эту дорогу они вполне убедились, что слуга у них очень верующий, — значит, пару очков у Рама Парсада я отнял!
Въезд в Дханбад оказался перекрыт. Поперек дороги стоял грузовик. На нем стояли люди с красными повязками на головах и выкрикивали лозунги.
Подъехали еще грузовики. Там в кузовах тоже стояли люди, повязки были зеленые. Началась перебранка с красными. Дело, похоже, шло к потасовке.
— Что происходит? — встревожилась Пинки-мадам.
— Успокойся, — сказал мистер Ашок. — Выборы не за горами, вот и все.
Чтобы вам стало понятно, из-за чего весь сыр-бор, мне надо рассказать кое-что про демократию, ведь вам, китайцам, знаю, она знакома только понаслышке. Но эту тему я раскрою завтра, Ваше Превосходительство.
Уже 2.44 ночи.
В Бангалоре пробил час извращенцев, наркоманов и предпринимателей!
ЧЕТВЕРТОЕ УТРО
А ну их, эти формальности и титулы, правда, господин Цзябао?
Мы уже познакомились, будем накоротке. Да и времени на церемонии у нас, боюсь, нет.
Сегодня у нас недолгая беседа, господин Премьер. Я слушал программу по радио про Фиделя Кастро. Он изгнал из своей страны богатых и дал свободу простому народу. Люблю послушать про великих людей. Только не успел я оглянуться, а уже два ночи! Пришлось выключить приемник. Все ради вас — просто так я не стал бы прерываться. Значит, начнем с того, на чем в прошлый раз остановились.
О, демократия!
В хвалебной оде, которую вручил вам на память наш премьер, несомненно, имеется большой раздел о расцвете демократии в Индии. Только представьте себе, целый миллиард народу изъявляет свою волю путем свободного, равного и тайного голосования и тем определяет свое будущее... ну и так далее.
Как я понимаю, у вас, у желтой расы, несмотря на все ваши достижения в вопросах канализации и питьевой воды и на золотые олимпийские медали, демократии как не было, так и нет. Один политик давеча доказывал по телевизору, что в этом-то уж мы, индийцы, вас точно опережаем. Мы не можем похвастаться канализацией, чистой водой и олимпийскими медалями, зато у нас есть демократия.
Если бы мне довелось создавать государство, я бы начал с канализационных труб и только потом занялся демократией и раздачей хвалебных од и фигурок Ганди, но кто ж меня спросит? Убийцу-то?
Я не противник демократии, господин Цзябао. Вовсе нет. Я многим обязан демократии — даже собственным днем рождения. Я тогда еще колол уголь и вытирал столы в чайной в Лаксмангархе. В один прекрасный день старик-хозяин, не поднимаясь со своего места под портретом Ганди, хлопнул в ладоши и велел всем своим работникам бросать дела и бежать бегом в школу.
За учительским столом сидел чиновник с большим блокнотом и черной ручкой и каждому задавал два вопроса.
