на месте, меж красным храмом Ханумана[6] и гимнастическим залом под открытым небом, где три качка толкали ржавые штанги. Реку я унюхал прежде, чем увидел, — откуда-то справа разило гниющей плотью. Я возвысил голос:
— ...и только в нем — истина!
Кололи дрова на костер, мелькали топоры, грохот стоял ужасный. Погребальные деревянные мостки нависали над водой, на них аккуратно, с толком, складывали поколотое. Когда мы подошли, уже четыре тела горели на предназначенных для огненного погребения ступенях, спускающихся в воду. Мы стали ждать своей очереди.
Я глядел на реку. Вдалеке белел остров, песок ослепительно сиял на солнце, к острову направлялись лодки, полные людей. Наверное, душа мамы тоже улетела туда, на сверкающую отмель.
Как я сказал, покойница была завернута в переливчатую ткань. Этой же тканью ей закрыли лицо, сверху навалили поленья (на дрова пришлось потратиться), которые совершенно скрыли тело. Наконец священник запалил костер.
— Она пришла в наш дом смирной, тихой девушкой, — проговорила Кусум, заслоняя мне глаза своей грубой, шершавой ладонью. — Уж я бы не потерпела никаких ссор.
Я отпихнул руку бабушки и во все глаза смотрел на маму.
Из-под пылающего покрова выскочила бледная нога, истаивающие пальцы корчились от жара, точно живые, боролись, сопротивлялись. Сердце у меня забилось. Мама старалась дать отпор огню, и, честное слово, нога ее казалась такой же сильной, как у качка со штангой.
Прямо под мостками, на которых полыхал костер, громоздились целые залежи черного ила, перемешанного с ошметками жасминовых венков, лепестками роз, лоскутами атласа, обуглившимися костями; по этому месиву, уткнув в него нос, ползала грязно-белая собака.
Я смотрел на кучу жидкой грязи, на дергающуюся ногу мамы. И вдруг понял.
Жирный ил почти касался ее тела, он уже раскрыл свои пухлые черные объятия. Мама напрягала силы, сражалась, шевелила пальцами, но грязь засасывала ее, поглощала. Мама была сильная женщина, даже после смерти, но куда ей было тягаться с густой плотной трясиной, да тут еще река омывала погребальные ступени и непрерывно поставляла врагу подкрепление. Скоро покойница станет частью черного месива, и грязно-белая собака оближет ее.
И тут я понял, кто настоящий бог Бенареса, — вот этот черный ил Ганга, в котором все живое умирает, разлагается, рождается заново и вновь умирает. И со мной будет то же самое, когда мое мертвое тело принесут сюда. Это замкнутый круг.
Дыхание у меня перехватило.
Впервые в жизни я потерял сознание.
С тех пор я не наведывался на берега Ганга. Пусть уж американские туристы любуются рекой!
...родился в деревне Лаксмангарх, что в провинции Гая.
Знаменитая провинция — на весь мир прославленная. На землях, где я родился, формировалась история вашего народа, господин Цзябао. Разумеется, вы слышали о Бодхгая [7] — селении, где сам великий Будда уселся когда-то под деревом и обрел Просветление, и отсюда пошел буддизм[8] (распространившийся потом по всему миру, включая Китай) — а ведь это почти что мои родные места, каких-то несколько миль от Лаксмангарха!
Интересно, бывал ли Будда в Лаксмангархе. Некоторые говорят, бывал. Я-то считаю, он вихрем пронесся по нашей деревне, вырвался из Мрака и даже ни разу не оглянулся назад.
Возле Лаксмангарха протекает небольшой рукав Ганга, который связывает наше захолустье с внешним миром, сюда каждый понедельник приплывают барки с товаром. Деревня вытянулась вдоль одной улицы, радужный поток нечистот делит ее на две части. По ту сторону потока — рынок, так сказать, торговый центр: три более-менее одинаковые лавчонки торгуют более-менее одинаковыми товарами: сорным лежалым рисом, керосином, печеньем, сигаретами и сахаром-сырцом. В конце рынка конусом возвышается башня, на стенах снаружи намалеваны черные извивающиеся змеи. Это храм. Шафранно- желтое существо, получеловек-полуобезьяна, изображение которого украшает святилище изнутри, — Хануман, слуга бога Рамы, сопричислившийся сонму богов за полнейшую верность и преданность. Достойный пример для всех слуг.
Вот кого нам навязали в боги, господин Цзябао! Понимаете теперь, как тяжело в Индии дается свобода?
Пожалуй, довольно про место. Пора переходить к людям. С гордостью сообщаю вам, Ваше Превосходительство, что Лаксмангарх — типичная индийская благоустроенная деревня с электричеством, водопроводом и действующей телефонной связью и что в рацион питания деревенских детей входит мясо, яйца, овощи и чечевица, в связи с чем рост их и вес (если измерить) вполне соответствуют стандартам, установленным Организацией Объединенных Наций и прочими международными институтами, с которыми наш премьер-министр подписал соглашения и в заседаниях которых регулярно участвует как ни в чем не бывало.
Ха!
Линия электропередач — обесточена.
Водопровод — сломан.
Дети — чересчур худые и малорослые для своего возраста, с огромными головами и блестящими глазами, этот блеск — живой укор правительству Индии.
Вот вам типичная благоустроенная деревня, господин Цзябао. Как-нибудь я приеду в Китай и погляжу, как там благоустроены ваши села.
В нечистотах посреди дороги ковыряются свиньи — на спине иголками торчит слипшаяся сухая щетина, ноги и брюхо перемазаны вонючей черной грязью. На крышах домов мелькают яркие красно- коричневые пятна — то петухи взлетели повыше. Возле моего дома — проходите, прошу, — тоже свиньи и петухи. Если дом еще цел.
Около входа вы видите самого важного члена семейства.
Буйволицу.
Она куда толще любого из нас, да и во всяком доме в деревне скотина упитаннее людей. Целый день женщины потчуют буйволицу свежей травой, ведь для них нет ничего важнее, чем накормить ненаглядную, она — средоточие всех их надежд, сэр. Если буйволица даст хорошие надои, часть молока можно будет продать и заработать денежку. Шкура у нее лоснится, на морде — венозная шишка размером с мальчишеский пенис, из уголка рта ниткой жемчуга тянется слюна, восседает рогатая на огромном троне из навоза. Вот кто в доме хозяйка!
Во дворе вас встретят наши женщины — если только они остались в живых после того, что я натворил. Все они суетятся по хозяйству. Мои тетушки, и двоюродные сестры, и бабушка Кусум. Кто готовит корм для буйволицы, кто просеивает рис, кто ищет паразитов в волосах у родственницы и вершит расправу над попавшимся клещом. Работу то и дело прерывают потасовки, женщины тягают друг друга за волосы, швыряются мисками и плошками, но скоро остывают, просят прощения, целуют руки, прижимают друг другу ладони к щекам. Ночью они спят все вместе кучей, посмотришь со стороны — одно живое существо, этакая многоножка.
Мужчины и мальчишки спят в противоположном углу дома.
Раннее утро. На деревне надрываются петухи. Чья-то рука тормошит меня. Спихиваю с живота ногу братца Кишана, отталкиваю кузена Паппу (его пальцы вцепились мне в волосы) и выбираюсь из груды скованных сном тел.
— Пора, Мунна, — зовет от двери отец.
Тороплюсь вслед за ним. Мы выходим из дома и отвязываем буйволицу. Ей предстоит утреннее омовение — мы ведем ее к пруду у Черного Форта.
Черный Форт — это гигантские каменные развалины на гребне холма, что возвышается над деревней. Кто бывал в других странах, говорили мне, что наш форт ни в чем не уступает похожим местам в Европе и прочих далеких краях. Крепость построили турки, или афганцы, или англичане, или какие иные чужестранцы, что правили Индией много столетий назад.
