Я молчу. Ну да, Фригг и мне так сказала. А еще сказала что-то про семейные неурядицы среди богов. Кажется, сами боги и накликали на себя большую часть неурядиц. Умнее надо быть, ваши высокородия! И с детьми обращаться по-божески, а не по-свински…
— Думаете, я вас Фенриру скормить хочу? — неожиданно осведомляется Видар. — Ну да, была такая мысль. Только… — он мнется, не зная, что бы нам такого сказать… утешительного.
— Только ты не знаешь, не подавится ли нами твой любимец, — вздыхает Нудд. — Слушай, а может, ну его к черту, этот Утград? Проблема-то, похоже, не в Фенрире?
— Не в Фенрире… — со вздохом соглашается Бог Разочарования, Мщения, Манипуляции и вообще всего скверного в этом и без того неуютном мире.
— А в чем тогда? — занудствует сильф.
— А то ты не знаешь! — вырывается у меня.
— Зато ты знаешь! — подначивает Нудд. — Если знаешь, так вещай, о великая норна!
— Вот-вот. Я норна Верданди. Норна настоящего. Я веду вас к будущему своим путем. Мне дела нет до брехни здешних вельв, я чую свою силу! — Не помню, как я оказалась на ногах. Волосы мои поднимаются огненным облаком и летят в воздушных струях, закручиваясь вихрем вокруг головы. Лава созидания, животворный огонь течет в моих жилах. Отблески его красят изнанку туч, испуганно припавших к земле. — Запираю время в этом краю, запираю на время отсутствия моего. Воздвигаю лунный мост через Утгард, землю Хаоса, простираю его в долину сестер моих норн, ведающих тайны прошлого и будущего!
К ногам моим падает серебряная дорожка.
— Сейчас пойдете и всё исправите, — голосом взбешенного завуча говорю я. — Сию минуту поднимете свои божественные зады и последуете за мной в Долину норн!
— Это не долина норн, — бурчит Видар. — Это МОЯ долина. Ландвиди [68]. Я отдал им свой дом, думал… думал, они предскажут, что все будет хорошо…
— Я тебе предскажу, что все будет хорошо. Я. У норн нет власти ни над прошлым, ни над будущим. А у демиурга — есть. Идем, малыш, — и я протягиваю Видару огромную, словно луна, руку.
Мы уже уходим, а Фрель все еще обнимает Синьору. То есть это не Фрель обнимает Синьору, а Легба обнимает Помба Жиру… Его рука, дочерна загоревшая под солнцем пустыни, ставшая жесткой от соли и песка, так бережно, так осторожно прикасается к женской коже светлого золота, что видно же, видно: Легба прощается. Навсегда. Насовсем. Навечно. Для духов это слово имеет конкретный смысл, не то что для людей. Лоа знает меру своих лишений, когда произносит: «Мы не увидимся никогда…»
Душа Синьоры Уия, которая берегла лоа по имени Помба Жира, словно жемчужница округлое перламутровое сокровище свое, присутствует здесь и сейчас лишь частично. Ее соблазнительное женское тело не умерло, но и живым его не назовешь. Это не сон, но и не бодрствование. Мы уверены, что при надобности Синьора сможет подняться с ложа, на которое мы водрузили ее вчера, сможет даже отправиться к своим золотым сотам, плести новые узы и латать старые — и так, одно за другим, тело вспомнит привычные движения и ощущения, и притянет к себе заплутавшую душу, и согреет ее в немоте и опустошенности… И постепенно, шаг за шагом Синьора Уия пройдет круг своих унылых божественных обязанностей, день за днем, тысячелетие за тысячелетием. Только где в это время станет блуждать Помба Жира? Где ее буйное жизнелюбие, ее бесстыдные уловки, ее безоглядная вера в себя? Не здесь. Не в Тентакао. Но Легба этого не понимает. Он все еще надеется. Надеется на чудо, которое не под силу богам.
Мы вчетвером — я, Морк, Мулиартех и Каррефур — битые сутки пытались уговорить Фреля остаться. Слишком мягким, слишком хрупким кажется человеческая плоть, чтобы волочь ее за собой в нижние миры, туда, где законы материальных миров дают непредсказуемые флуктуации[69] . Как ни странно, ни Гвиллион, ни Марк не присоединились к нашему хору. Гвиллион пожал плечами и, буркнув что-то насчет несгибаемого человеческого упрямства, с которым бесполезно тягаться даже духам огня, ушел осматривать скальные тоннели, ведущие из подвалов дворца вниз, в непроглядную тьму. Зато Марк все время был рядом. И смотрел с такой насмешкой, что мне не раз и не два хотелось с размаха отоварить его по физиономии. И только мысль о том, что синяк заработает совсем не тот, кто его заслужил, останавливала меня.
Похоже, Марка мы потеряли. Не знаю, каких драконов выпустила из клетки Синьора, применив свое самое безотказное оружие — могучую силу полного телесного раскрепощения и ни с чем не сравнимую радость обладания другим человеком…
В реальном мире ощущения от секса, способные изменить человеческий разум, цедятся скудно, по капле — но и в микродозах, бывает, действуют подобно наркотику. Среди нормальных людей тенями скользят отравленные этим ядом, мечтающие любой ценой пережить мгновение всевластия. Ценой своей жизни, чужой жизни, ценой ВСЕЙ жизни на земле. И если слабые земные люди, в которых богиня секса не вбрасывала безжалостную энергию бурным потоком, превращаются в маньяков, едва коснувшись источника, то чего ждать от Марка? От того, кто пребывал в реке по имени Помба Жира несколько часов, нанизанный на золотые оси могущества богини, словно распятая бабочка? От существа, которому окружающая реальность принадлежит ИЗНАЧАЛЬНО, потому что он ее создатель? От человека, который наконец-то вспомнил, что он — не человек?
Сейчас, похоже, душа Марка лучится самоуверенностью. Он переполнен ощущением собственного превосходства над всеми здешними обитателями, над людьми и над нелюдьми своего мира. Он чувствует себя Алисой, выросшей до своего истинного роста и небрежно бросающей в лицо королям и королевам: «Да кому вы страшны? Вы всего-навсего колода карт!» Вы всего-навсего колода карт, повелители и повелительницы хтонических царств, подзывающие создателя миров, точно безмозглого кабана на охотничий манок. Вы всего-навсего колода карт, духи насквозь просолившегося острова, в сердце которого Мертвое море бьет о скалы Корасона, сотрясает замок несбыточных грез…
И этому новому Марку нет дела до Фреля, до Легбы, до всех нас — выживем ли мы, погибнем ли, пока Добрый Боженька будет выяснять отношения с… чем? Кабы знать.
Ну вот, Легба все-таки присоединился к нам. Лоа, вселившийся в Фреля, верит: он обязан догнать жену в ее темных скитаниях и самолично проводить назад, а не поджидать у одра болезни, пока все разрешится по воле Бон Дьё. Особенно столь беспощадного и безоглядного Бон Дьё…
Гвиллион, сияющий ровным светом раскаленной лавы, служит нам вместо факела. Тело его, до недавнего времени тяжелое, словно камни у подножия замка, в пещерах под островом обрело текучесть и беззвучность, для которой и сравнения не подберешь. Не существует бесшумных тварей в подземных мирах. Малейший шорох, скрип и шелест, издаваемый ползущей или шагающей плотью, многократно отражается от стен, выплетая паутину звуков — скверный заменитель картинам, доступным глазу. Всякое тело звучит в подземных тоннелях на сотни голосов — но не дух камня, не дух огня.
Скальные пещеры Корасона невероятны. Каменные чаши, перекрытые тьмой, точно сводом, от горизонта до горизонта. Под ногами поскрипывает то влажный мох, то влажный песок, то влажный камень. Не прирученные человеком, не освещенные прожекторами всех цветов радуги, не истоптанные толпами туристов, они скрывают в непроглядной тьме известковые лезвия, свисающие с потолка и растущие из пола, точно клыки гигантской пасти. А вдруг это и есть глотка Тласолтеотль, богини, пожирающей грехи вместе с теми, кто их совершил?
Подтверждая мое кошмарное предположение, из далекого коридора, к которому Гвиллион ведет нас через бескрайнюю долину, доносится волна смрадного воздуха. Монстр дышит — слабо, точно во сне. Мы идем по его каменному языку прямо в сводчатый пищевод. Хотелось бы мне знать, где были мои мозги, когда я отправляла своих спутников на верную смерть в утробе подземного чудовища? И почему мне кажется, что пути назад нет и не было никогда, что и впереди, и позади — только она, отравленная дыханием зверя, пронизанная отзвуками тьма?
Мне хочется заговорить с Морком. Или с Гвиллионом. Или даже с Марком. Мне хочется издать хоть какой-нибудь звук, заорать, завизжать, заплакать, наконец. От моей гордости фоморской принцессы, умной и проницательной, сильной и сдержанной, хваленой-перехваленой, почти ничего не осталось. Стены и потолок, невидимые вдали, рушатся на меня всей своей невообразимой массой, давят мое тело, будто виноградину… Что со мной? Разве мало я видела пещер и гротов в своей земной и подводной жизни? Разве не я заплывала в самые ледяные и бездонные провалы океана, чтобы убедиться — там, на истончившейся
