Глава 9. Смерть и немного больше
Дуновение ветра и движение волны человек ощущает слишком поздно, когда опасность РЯДОМ. Нет у людей боковой линии, которой рыбы и фоморы чувствуют воду, нет у него и перьев, которыми птица ловит ветер. Поэтому человека так легко захватить врасплох и утащить в темные бездны, пока он беспомощно молотит руками и пытается ухватиться за ускользающие от пальцев камни… Но в одном фоморы схожи с людьми: когда стихия пытается смять наши тела и уволочь в одном ей известном направлении мы точно так же предаемся ненужным философствованиям.
Вот и я, прижатая к огромному сталагнату[71] сдвоенной хваткой Морка и дыхания бездны, размышляла о чем угодно, только не о насущном. Не о том, что сталось с Фрелем и Марком, не о том, каково сейчас приходится Мулиартех и Гвиллиону. Ветер расплющил нас об известковую колонну, волосы Морка залепили мне лицо, обхватив камень со всех сторон серебряной паутиной, я видела только распахнутые глаза своего мужчины, горящие в темноте белым огнем, а мысли в моей голове текли плавной, ленивой рекой: хорошо, что мы, фоморы, умеем не только чувствовать, но и предчувствовать момент, когда стихия сожмет кулак и в ее горсти ты превратишься в беспомощного малька, лишенного воли… хорошо, что у нас была эта секунда, чтобы метнуться вбок и вжаться в твердую опору, уцепиться за нее руками, ногами, прядями волос, точно щупальцами… хорошо бы это поскорее кончилось.
Ветер утих. Морк осторожно выглянул наружу. Никого. Ни-ко-го.
Как же мы бежали к черному провалу вдали! Не помня себя, забыв о необходимости передвигаться перебежками от выступа к выступу, чтобы в случае нового вдоха не улететь следом за нашими незадачливыми спутниками. Тоннель, в который их затянуло, резко загибался вниз, превращаясь в отвесную дыру. И на самом краю пропасти на грани падения балансировало каменное изваяние. Гвиллион! Вот уж кому ничего не грозило, рухни он вниз. Но из его стиснутой руки, точно бесконечная лента, свисало тело Мулиартех. Героический сын Муспельхейма непочтительно держал морского змея за хвост. Когда мы вытянули мою разгневанную прабабку на край провала, следом, будто елочные игрушки, зацепившиеся за гирлянду, из бездонной глотки Корасона показались Фрель и Марк. Живые. И даже не очень помятые.
— Ада… Морк… — отдышавшись, с трудом произносит Мулиартех. — Там скверные места. Я… видела.
Единственный глаз дочери Лира способен разглядеть прозрачную креветку в мутной воде за несколько миль. Хорошо, что эта пропасть мельче нескольких миль. И плохо, что на дне ее нас ждут новые неприятности.
— Что там? — отрывисто спрашивает Морк.
— Если магма, я схожу один, — хмуро добавляет Гвиллион.
— Если бы… — задумывается прабабка. — Это похоже на наши подводные озера, на Священные воды. Мы верили, что в них открывается путь в другие миры, но ошиблись. Он открывается здесь.
Час от часу не легче. Мы УЖЕ в других мирах! Марк УЖЕ завел нас в странное место, в котором реальности вкладываются одна в другую, словно матрешки: остров Корасон вложен во вселенную Марка, город-дворец Тентакао — в Корасон, улей Синьоры — в Тентакао… Нам что, придется перебрать все «матрешки», из которых составлен наш архипелаг в море Ид?
— На что это похоже? — допытываюсь я. — Это вода? Суша? Лава?
— Это тьма во тьме, — беспомощно роняет Мулиартех. Выражение беспомощности на морде морского змея — это надо видеть. Или нет. Не надо этого видеть. Никому.
От нашей целеустремленности мало что осталось. Тяжелее всех приходится Фрелю. Он храбрый парень, но не сумасшедший. И вселившиеся в него духи не могут лишить смертное тело и человеческий разум инстинкта самосохранения. Фреля трясет. Еще одно слово Мулиартех — и наш бессменный проводник устроит истерику. На три голоса.
Зато Марк сидит тихо-тихо, будто осьминог под камнем. Мельком взглянув на его лицо, отворачиваюсь, продолжаю расспрашивать бабку, потом смотрю на Марка еще раз и еще… Меня словно невидимой нитью тянет.
Человеческие лица при первой встрече кажутся нам, фоморам, странными, точно увиденными из-под воды. Людская мимика подает необъяснимые знаки, как будто кто-то другой показывается в глазах, словно в освещенных окнах. Я присаживаюсь на корточки перед Марком и твердой рукой беру его за подбородок. Мне важно увидеть того, в окнах.
Половина лица у провидца рыхлая, вялая. Щека свисает со скуловой кости, тянет за собой уголок рта, глаз полуприкрыт, белок тускло светится из-под века, как дохлая рыбина. Зато вторая половина… Если вглядываться только в нее, то увидишь демона. Демона, мечтающего о новых игрушках из плоти и крови, о новых развлекухах ценой в тысячи жизней. Темный глаз в окружении неприятно пожелтевшего белка горит алой искрой, наводящей на воспоминания о других глазах, в глубине ИХ зрачков тоже мелькал отблеск, только не огня, а моря…
— Да иду уже, иду, — басит Мореход, спускаясь к нам по тоннелю со стороны пасти Корасона. — Эй, вы почти на месте. Совсем немного осталось!
— Я убью тебя, лодочник, — мрачно обещает Морк. — Знал бы ты, как ты нам надоел со своими иносказаниями и предсказаниями…
— А чего ты от меня хочешь? — удивляется Мореход. — Я же и есть подсознание, я по-другому не умею, забыл? И у меня не бывает безопасных закоулков. Это разум создает идиллические пейзажи, в которых все прекрасно. А мое дело — собрать все страхи воедино и сжать в компактный внутренний ад.
— И всякий, кто припрется к тебе в гости, вынужден посетить этот самый ад, иначе ты его не выпустишь? — тихо спрашивает Мулиартех. — Вот мы все тут — две пары влюбленных и двое одержимых демонами, самая твоя публика. Мы на краю геенны, которую ты для нас обустроил, и коли выживем в ней, то выйти нам из другой двери обновленными. Так, что ли?
— Ну, ты же меня знаешь! — посмеивается Мореход. — Я открытыми картами не играю.
Раньше я и не замечала, как часто он ухмыляется, усмехается, посмеивается и насмешничает. Просто ни минуты серьезным побыть не в силах. То, что у психологов называется нарочито дурашливым поведением ввиду инфантилизма и лечится ремнем по попе.
У меня руки чешутся сбросить Морехода с края вниз — туда, где минуту назад, мотаясь в холодной пустоте, морской змей силился рассмотреть ад, поджидающий нас впереди. Пусть создатель этой «тьмы во тьме» нахлебается собственной стряпни. До ноздрей.
Нельзя поддаваться простым человеческим желаниям. Хотя бы потому, что и я не человек, и Мореход — не человек. И дорожку нам замостил не он. Мы сами ее себе замостили. Собственными страхами, скрытыми желаниями и тщательно оберегаемыми смешными тайнами. Если мы оказались здесь, значит, пришла пора посмотреть всему этому подсознательному хламу в лицо. И хорошо бы заранее понять, чем он окажется. Страхом смерти? Вряд ли. С человеком в его боязни однажды окончиться, перестать быть, исчезнуть в небытии, нам, детям стихий, точно не по пути. Нам не нужна никакая вера — мы доподлинно ЗНАЕМ, что смерти нет. Мы, если чего и боимся, то бессмертия. Вот уж проблема так проблема — как конечному мозгу пронести себя в целости и сохранности через бесконечное пространство времени…
— Давай уже, догадайся! — бросает мне Мореход. — На тебя вся надежда. Среди них только ты и умеешь забредать в дебри. Остальные — крутые воины, мать их, мышцами сознают, спинным мозгом воспринимают. Думай, Ада, думай!
Чего он от меня хочет? Сам привел в лапы смерти и хочет, чтобы, зажатая в этих лапах, я испытала некое предсмертное озарение? Или не предсмертное… А какое тогда? Что там, на дне провала? Смерть? Или…
Не зря же норна будущего носит имя, означающее «долг»! У кого и спросить, как не у нее: Скульд, правильно ли мы решили? Надо ли нам идти в страну черных альвов, отнимать у них кузнечные инструменты, уничтожать заготовку для цепи Глейпнир и всячески противиться воле богов? В конце концов, боги не дурее нас с Нуддом, сделают новый заказ, опробуют еще пять-шесть моделей неразрывных цепей — и однажды найдется такая, что нынешнему Фенриру не под силу окажется. Тогда волчонка прикуют к скале
