плавник, чем отказаться от Мулиартех, какой я ее знаю, со всеми ее скверными привычками, со всей ее змеиной изворотливостью, жестокостью, жадностью, эгоизмом, скрытностью, авторитарностью, бесстыдством… Так, стоп. Если перечислять все пороки бабули, я убью ее при встрече.
Но Морк ведь не изменился! А что я о нем знаю? Его чувства ко мне я знаю, больше ничего. Ничего. Он — скала, за которую я держусь во время шторма, что еще можно знать о скале, кроме того, что она надежна? Сила и немногословность, верность мне и бездне — не слишком много у меня информации о муже. Моем муже. Ничего, впереди вечность, чтобы познакомиться поближе. Вот оно, преимущество фоморского доверия к бездне: если она сказала, что двое составят пару, незачем сомневаться — бездна знает. Но… мы ведь отступники! Мы отказники. Морк отказал Адайе, я тоже много чего натворила… Хотя Амар нас благословила, всё, не хочу больше думать на эту тему, не хочу. Всё, что у меня осталось в этом мире — это Морк, моя живая скала. Нет ничего незыблемого, ничего священного, ничего вечного во вселенной, в которой мы бредем через раскаленную черную пустыню, а Морка я пустыне не отдам. Он мой, а я его.
Мореход поглядывает на меня с сочувствием. И как это понимать? Он сочувствует мне потому, что я дошла до того, что сомневаюсь во всем, даже в Морке, или потому, что впереди меня ждет удар?
Морк делает рывок вперед. Я кидаюсь следом, но Морк останавливает меня, как никогда раньше не останавливал — твердо и бесцеремонно. Не суйся, женщина. Признак того, что он все-таки переменился или?..
А впереди, обернувшись вокруг камня в несколько витков, расслабленно почивает морской змей.
Морк прав. Если Мулиартех забыла меня… нас, то приближаться к ней опасно. Сглотнет и не поморщится. Балорова дочь! Мать Мулиартех! Змеюка чертова! Ну погляди ты на нас, ну подай знак!
— Бабушка… — растерянно лепечу я.
Глаз — безопасный, мутно-белый, сонный — открывается и несколько мгновений тупо пялится на застывшую меня. Морк перестраивается в боевую стойку, в руке его появляется неизвестно откуда взявшийся камень. Сколько мы уже в этом мире, а так и не удосужились обзавестись оружием… Дураки!
Змей взвивается в воздух, изгибаясь огромным знаком вопроса. Морк исподтишка примеряется камнем ко второму глазу Мулиартех, к оружию Балора. Боже, если змей попытается нас убить, он справится и так, ему не нужно почти ничего, чтобы нас убить… И зачем я вообще открыла рот!
— Слава Лиру! — стонет бабка. — Живые! Оба! Морк, хулиган, немедленно перестань метить каменюкой в старушку. Дети, вы как?
— Мы хорошо-о-о! — реву я, размазывая слезы по щекам. — Ба-а-а… Ты тоже… в норме? Ты цела? Ты нас помнишь?
— Вас забудешь, кошмар вы моей старости, — вздыхает морской змей и по его лошадиной морде тоже катится слеза. — Я чуть не рехнулась тут. Где-то рядом Фрель бродит. Знаешь, что с ним сталось? Я как увидела, сразу в спячку впала, наверное, чтобы истерику не закатить, как последняя… Лирова жена. Боги мои морские, давно такого страха не испытывала! Ничего уже, думала, от судьбы не хочу, только бы вы… — и она икает во всю глотку. От полноты чувств, не иначе. Ты ж моя синяя дура.
— А что с Фрелем? — Морк пытается направить сентиментальное воссоединение семьи в конструктивное русло. Куда там! Я уже обнимаю тулово змея обеими руками и реву, реву… На мою макушку каплет. Змей тоже плачет, все-таки женщина, не камень… Лир мой насквозь промокший, камень! Гвиллион! Что с ним? Я поднимаю глаза. Бабка качает головой в ответ на немой вопрос: не знаю. Не. Знаю.
— Это что… Фрель?!! — раздается вскрик. Морка может заставить кричать только о-очень экстравагантное зрелище.
С ужасом оборачиваюсь и вижу… роскошную креолку с длинными осветленными кудрями. На ней рубашка Фреля, его же штаны, кое-как собранные складками и перетянутые на тонкой талии мужским ремнем, сапоги на несколько размеров больше, чем требуется. Неудобная и нелепая одежка. Но круглое личико светится от счастья.
— Я, я, я! — тараторит девица. — Я теперь Фрилс[74]! Всегда хотел быть женщиной, всегда! И вот… сбылось… — и нашего женского полку рыдающих от чувств на одну единицу прибывает.
— Какая вы теперь красотка, мадам, — галантно замечает Мореход, все это время скромно державшийся в тени.
— Мадмуазель! — с места в карьер переходит от рыданий к смеху Фрель… то есть Фрилс. — Ах, как я счастлив… ва!
— С грамматикой потом освоишься, — решительно кивает Морк. — Пошли остальных искать? Или…
— Или останемся здесь и еще поплачем? — иронизирует бабка. — Нет уж. Пока я не отыщу своего, гм, каменного друга, у меня сердце не на месте.
Я ее понимаю. Конечно, это маловероятно, но Гвиллион тоже мог как-нибудь… оборотиться.
Всю дорогу Фрилс рассказывает нам о себе. Фрель тоже молчуном не был, но биографию свою трудовую пересказывать… Такое перескажешь, пожалуй! Зато Фрилс вне себя от счастья и не может сдержаться. Она упоенно перечисляет все мечты, которым не суждено было сбыться, а вот — сбылись. Фрелю всегда хотелось быть женщиной, но он (разумный молодой человек!) сознавал: ни переодевание, ни даже операция не сделает из него качественного подобия женщины. В юности он часами тренировался перед зеркалом, отрабатывал женственность мимики и движений, пытался обнаружить в себе хоть что-то, за что можно было бы зацепиться, с чего начать процесс превращения в леди — и не находил. Крупный малый с грубыми чертами лица, с рельефной мускулатурой и немалыми… э-э-э… признаками того, что он — не леди. Осознавал, что смешон, когда использует «женские» ужимки, которые ни одна женщина не использует. Манерная привычка поправлять волосы на затылке, отставленные в сторону кисти рук, всплескивание ладошками, закатывание глазок… Нелепость, нелепость и нелепость. Лишь подчеркивает мужские стати, бицепсы-трицепсы, черт бы их побрал. Как тяжко, как страшно существование женщины, упрятанной в мускулистое волосатое тело. И ни просвета впереди, ни надежды. Зато теперь!
— Я ведь так вас и не поблагодарил… ла! — ахает Фрель… Фрилс. — Если бы не вы, никуда бы я не пошел, никто бы в меня не вселился…
— Кстати! — обрываю я новоиспеченную барышню. — А где твои эти… насельники-лоа?
— Да хрен их знает! — небрежно отмахивается Фрилс и внезапно останавливается, ловит ртом воздух, выкатывает глаза, глядите, ей плохо, она сейчас упадет в обморок… Но никуда наша новая-старая подруга не падает, а вместо этого заявляет басом: — Тут мы. Оба. Ведем вас куда надо. Не отвлекайте девушку, нам тоже интересно.
Так. Духи здесь и с ними-то уж точно ничего не случилось. Осталось двое — Гвиллион и Марк. Будем надеяться, что…
— Наконец-то! — из-за скалы выпрыгивает Гвиллион во всей своей каменной красе. — Где вы столько времени бродите? Я услал Марка вас искать, но он, похоже, заблудился.
— Гви!!! — стонет Мулиартех. — Чертов булыжник! Ты — это ты? — и она смотрит на него с таким страхом и такой надеждой, что если он ее немедленно не обнимет, я не знаю даже, как его и назвать…
— Ну что со мной могло случиться, родная? — шепчет Гвиллион, неведомо как оказавшись рядом и прижимая к себе Мулиартех, принявшую свой прекрасный облик объемистой дамы более чем зрелых лет. — Это же мои родные места — кругом пещеры, где-то рядом кипит Муспельхейм, камни рассказывают все, что знают, мертвые идут по своим делам, глотка нижнего мира кого-то перемалывает, ничего интересного. Вот только Марк несколько… преобразился…
— Час от часу не легче, — вздыхает бабка. — А с ним что?!
— Помнишь, к нему глейстиг заходил, — мнется Гвиллион. — Глейстиг, коза эта шальная, ты еще хотела выяснить, кто ее послал?
— И кто? — набычивается Мулиартех.
— Любовь! — разводит руками Гвиллион. — Ее послала любовь. Потому что Марк — уриск[75].
— К-кто? — фальцетом спрашивает Фрилс.
— Уриск, — упавшим голосом отвечает Мулиартех. — Чрезвычайно симпатичный козел. Ну, полу- козел.
