муравьиной кучею, наблюдая ее. Сам Тимофей, хозяин, бедный Чифир, не больно счастливая Зинаида, сиротливый мальчонка, а рядом еще и еще… Все в заботах, в суете муравьиной, голову некогда поднять: дела и дела. А кто-то склонился, глядит… Вот так же.
Тимофею вдруг стало страшно. Он явственно чуял этот взгляд. Хотелось вскинуть голову и увидеть… Но медленно распрямлялась спина.
Вечерело. Солнце уходило за гору. Смолкли птицы. Тимофей развел на берегу костерик, вскипятил в котелке воду, заварив доброй жменей сухих ягод шиповника и розовыми лепестками цвета. В терпком, душистом питье не хватало привычной горечи.
Можно было уходить. По вечерней прохладе не спеша идти и идти. Но Тимофей решил остаться и провести на берегу ночь, потому что более он сюда не вернется, лишь будет вспоминать кучерявую зелень займища на том берегу, тихую вечернюю воду, удушливо-пряный запах цветущего лоха, обрывистый берег, изъеденный сотами птичьих нор. Там уже успокаивались верткие ласточки-береговушки, золотистые щурки да голубые сизоворонки.
И ясно вдруг вспомнилось, что возле хутора, где-то здесь, проходила через Дон каменная гряда, мелководье почти от берега к берегу. Там хорошо ловилась стерлядь в давние времена, когда еще не было плотины у Цимлы.
Вспомнилось лето ли, осень – теплая пора. Он мальчонкою у деда в гостях. Так ясно увиделось: Дон неширокий, плетенная из чакана кошелка у деда в руках – стерляжин перемет проверяют. Течение быстрое, на гряде трудно стоять. И выплывает из светлой воды стерлядка, чудо-юдо остроносое, в золотистой кольчуге, с костяными бляшками.
Это было здесь, от хутора недалеко, вниз по течению.
Сверху, под горой, послышался голос мотора. Невдалеке от балки и Тимофеева становья, где вода подступала к обрыву, мотор смолк. Шелестящие, похрустывающие по мелкому камню и ракушке шаги приближались.
Это был мальчик Алик, хозяйский сын. Он подошел к костру, сел у огня. И Тимофей теперь уже вслух продолжал свои мысли:
– Раньше в голову не вошло, лишь ныне вспомянулось. Наш хутор звался Каменнобродским, потому что поперек Дона каменная коса. К осени на быках переезжали. И на этой косе всегда стерлядка держалась. Ты ее на лицо видал?
– Нет, – ответил мальчик, – лишь на картинке.
– Картинка – ерунда. Стерлядка на личность до чего приглядная… Прогонистая, носатенькая, и без солнца горит, светит. Ловили ее на переметы. Так и назывался: стерляжин перемет. Шнур, на нем поводки, на конце крючок самодельный, без бородка, острючий, прям жало. А сверх крючка пробка. На быстрой воде, на перекате стерлядка играет с пробкой – и на крючок.
Словно и не было позади вчерашней ночи, беды, нынешнего расставания. Словно обычным вечером у костерка собрались они.
– Время тогда голодное. В колхозе вовсе не платили. По весне стерлядкой спасались. Сетей нет, и ниток нет их сплесть, а переметы – полегче. Бабаня потом вспоминала: «Стерлядь и стерлядь… Утром несет дед, а я его корю: когда уж мы до добрых харчей доживем, обрыдла твоя стерлядка». А теперь бы поглядеть на нее, – посмеялся Тимофей, – поискать, может, остался перекат?
– Ты же уходишь… – сказал Алик, поднимая на Тимофея глаза.
– Да, да… – вспомнил Тимофей. – Сам понимаешь, нельзя мне оставаться, – проговорил он виновато.
Мальчик вздохнул, стал ворошить палкою угли костра. Лицо его в неверных отблесках угасающего пламени было печальным.
– Ты не горюй! – воскликнул Тимофей. – Не горюй! Я далеко не уйду, я тут, наблизу, на той стороне, в Рюмине, наймусь или в Камышах, а может, в поселке. Буду пасть. А ты надбегай. У тебя лошадка железная, незаморенная. Ты надбегай, мы по озерам побродим.
– Правда? – спросил Алик. – Ты не уедешь в город?
– Не к спеху туда, – сказал Тимофей. – Все озера с тобой пройдем: Нижнее, Среднее, Бугаково, Некрасово, Линево, Карасево, Назмище. Там наша воля. Поглядишь, какие места. Вроде и рядом – а все другое. Птица чудная есть: кулик-сорока. Нос у нее долгий и краснючий, как морква. А телом – сорока. Цапли – чапуры, по-нашему. Журавли – на Назмище. Ты журавлей видал?
– Нет.
– Повидаешь…
В затухающий костер мальчик бросил сухого плавника, и вспыхнуло пламя, раздвигая зыбкие сумерки летней погожей ночи.
– Уйдем на Лучку, на Старицу… Там теплые воды. Сплетем пару вентерей. Нам много не надо. Лишь на погляд да ушицу сварить. Линей будем брать. Нашего линя из воды вынешь – он золотой, светит. И враз пеплом подернется, потемнеет. Кто не видал, не поверит… Уйдем на озера, там камыши, пески…
Мальчик прилег у костра: в языках пламени, в жарких углях виделись ему далекие золотые озера в окружении камышей и песков. Над огнем, наклонясь, сидел Тимофей, рассказывал, и, послушные ему, из зыбкой глуби озер поднимались сказочные золотые рыбы и вновь уходили. Осторожные ночные птицы вздымались и реяли рядом, овевая лицо, и звали за собой.
Это был сон, золотой сон, когда лишь забудешься, вскинешь руки во сне и поднимает тебя над землей: сначала кружишь осторожно и низко, еще не веря, потом, осмелев, вздымаешься выше и выше, испытывая дух. И наконец, поверив, смело устремляешься в полет. Все выше и выше. Далеко внизу – золотые озера, золотой огонек костра, над ним человек склоненный, что-то бормочет, усыпляя и сам затихая. Уходит. Послушное легкое тело стремительно мчит, набирая высоту и скорость. Вперед и вперед… Где-то там, далеко, у синеющих гор, ждет его мама.
