живой – все зеленело в нем, шиферные крыши светились под солнцем. Над домом деда кружили голуби, словно кто-то гонял их, забавляясь.
И снова в который раз подумалось Тимофею о том, что неплохо бы поговорить в совхозе да взять себе отару или стадо молодняка. Пусть помогут, а жить здесь можно, особенно людям пожилым. Пасти скотину, пчелами заниматься, картошку сажать. Так и текла бы жизнь артелью. Бабку бы какую найти, хозяйство править. Не скучали бы…
По дороге к хутору от грейдера вниз бежала машина, крытый брезентом «уазик». На таком ездили директор совхоза да районное начальство.
Машина, прокатив по хутору, остановилась у чабанского дома. Люди из нее не вышли. Навстречу со двора уже спешил хозяин. Потом он вернулся в дом и вышел с ружьем.
Директор совхоза всегда чудил. Он не просто брал птицу или еще чего, а стрелял из ружья, не покидая машины. Подавали ему ружье, подкатывали машину к индюкам ли, гусям ли, курам, и директор стрелял их, словно дичину. Зинаида брала подбитую птицу и успевала ощипать, пока директор с хозяином отмечали стаканом-другим успешную охоту.
Так было и нынче: ружье – в кабину, далекие выстрелы: пу! пу! Слышно было, как клекочет испуганная птица.
Тимофей неторопливо вел отару, солнце склонялось к холмам. В хуторе у кошар снова стреляли. Видно, затевалась гульба.
Алик на мотоцикле приехал за коровами да козами. С горы напрямую к стойлу гнал свою отару Чифир. Его порою звали веселить приезжих. Он читал стихи про дочурок, злодейку-жену, зарабатывая стакан- другой. Потому и спешил.
Тимофей повел отару не улицей, а стороной, загнал ее. Во дворе у хозяина шумели. Чифир уже был там. Издали было слышно, как он голосит:
Хохот покрывал его голос:
– Простим! Вали еще!
И снова хохот.
Алик прогнал сначала коз, а потом коров. Тимофей помог загонять. Кормили свиней, засыпая им ведрами дробленку. Сразу и птице зерна подсыпали. У вольеров еще летали перо да пух, кровью была обрызгана земля. Птица испуганно жалась по углам.
Пора было ужинать, но к гульбе, к чужим пьяным людям, идти не хотелось. Тимофей попросил Алика:
– Принеси чего-нибудь. Тут поедим.
– Водки надо? – спросил Алик.
– Ну ее… – отказался Тимофей.
Алик принес кастрюлю лапши, жареную курицу. Тимофей уселся на ступенях вагончика, мальчик внизу на колоде. Звякая ведрами, пробежала к коровам Зинаида.
– Вечеряете? – спросила она. – Бог в помощь.
– Управляемся, – ответил Тимофей.
Следом за нею появился один из пьяных гостей. Он шел нетвердо и звал:
– Зина! Иду к тебе… Буду ощипывать, как курицу. Зина! Ты где? Где Зина? – остановился гость перед Тимофеем и Аликом.
– Подоила. В дом ушла, – сказал Тимофей. – Там ищите.
Гость поверил, развернулся и пошел к дому, возглашая:
– Буду ощипывать! Готовься, Зина!
– Теперь поздно уедут, – сказал Алик. – Может, на Дон сходим?
– Пойдем, – ответил Тимофей.
Появился пьяный вскудлаченный Чифир.
– Где Зинка? – спросил он.
– Доит, – ответил Тимофей. – Чего она тебе? Чалься к нам.
Чифир пошагал к коровьему загону, что-то бормоча.
– Иди отсюда! – крикнула на него Зинаида. – Твоих только поганых рук не хватало! Иди, говорю!
– Чифир! – громко позвал Тимофей. – Отстань от нее.
Зинаида вышла с молоком, следом плелся Чифир.
– Ты кто мне? Свекор?! В четыре глаза за мной глядишь, – ругалась Зинаида. – Сопел бы вприжмурку, а то считает чужие грехи. Наплетете: на вербе – груши, а люди потом молву волочат…
– Зинка, я серьезно… – убеждал Чифир. – Хочешь, я стих сочиню?
– Иди спи. Напился на чужбинку, вались. Без тебя тут не знаешь, куда хорониться.
– Зинаида! Зина! – спешил от дома хозяин. – Тебя ждем.
Он оттолкнул Чифира и повел молодую женщину ко двору, что-то ей втолковывая.
Тимофей с Аликом пошли к реке. Звуки гульбы стихли, когда спустились к Дону.
Прошел буксирный теплоход. Три большие волны с шумом набежали на берег, потом долго поплескивали мелкие.
Вода успокоилась, и на вечернюю реку снова легло отраженье белой осыпи холма и зеленой его вершины с низкими деревами, кустами. Рыба ловилась плохо.
– Мать письма пишет? – спросил Тимофей.
– Пишет, – ответил Алик.
– Скучаешь по ней?
Алик вздохнул, сказал:
– Она, может, приедет. Дедушке получше будет, поглядит за хозяйством, а она приедет.
– Дай-то бог, – искренне пожелал Тимофей. – Я вот уж сам дед, а об матери помню. Жалела меня. И твоя об тебе горюет, думает: как он там, мой сынок…
Рыба клевала плохо. Может, погода портилась. Поймали пяток окуньков – и словно отрезало. Недвижно лежали поплавки на воде.
– Нынче-то коровы не в зеленях паслись? Не на хлебе? – спросил Тимофей.
– Нет, – ответил Алик.
– Ты уж не гоняй в хлеба. Хлеб травить – это великий грех. Раньше, бывало, корочку сосешь и сосешь, сладкая. Сеструшка моя из-за куска хлеба в петлю лезла, еле вытянули, отходили.
– Как в петлю? – не понял Алик.
– Ну как… По карточкам тогда хлеб давали, по норме. Сто, сто пятьдесят грамм на душу. Сеструшка за хлебом пошла, карточки все при ней. Она их утеряла. Ну и всё. Пришла молчком и в сарай, в петлю. Спасибо меньший братишка увидал да зашумел. Отходили. А карточки добрые люди принесли, – мягко сказал Тимофей, и даже теперь, через столько лет, слезы подступили к глазам. – Нашли и принесли…
Помолчали.
– А нам с тобой либо сомами заняться? – вслух подумал Тимофей.
– Сумеем? – спросил Алик.
– Как будем ловить. Там, пониже, поворот реки и должно быть сомовье бучило. Яма такая, сомы там в прохладе любят… Лежат, развалясь, – показал он, потягиваясь.
Алик оставил удочку, придвинулся.
– А на что ловить?
– Это дело серьезное. Надо шнур, крючки большие, а насадка – ракушка, воробей жареный. Доброе дело сом. Забалычим и станем с картошкой есть да водичку попивать. Здоровучие бывают сомы. Я пацаном чуток не до смерти напугался.
Над потемневшей рекой возле берега шумно плеснуло.
– Вполне возможно, и он… – понизив голос, сказал Тимофей. – Вышел на охоту.
Смотали удочки, пошли к дому.
– Перетяжку я проверял с лодки. Ночью проверял. Перетяжку поставили, сами на берегу костер жгем. И проверяем. Ребята поснули, я один поплыл. Светло, луна большая. Поднимаю перемет, гляжу, рыбу сымаю.
