– Я – хозяин, я – твой хозяин. Я даю, ты бери. И больше ничего не знаешь. Я – хозяин.
Клокочущий голос был строг. И глаза из-под кепки глядели строго. Рядом стоял неулыбчивый мальчик. Тимофей перевел взгляд с отца на сына и все понял.
– Мне чужого и на дух не надо, – отстранил он деньги. – Сколько пас, слава богу, не польстился. А как же… Люди где-то плачут, а мы кукарекать будем от счастья, – говорил он, слабо, но все же надеясь убедить. – На чужих слезах не расцветешь. У нас всегда ведется…
– То – у вас, а это – у меня, – прервал его длинную речь хозяин. – Берешь?
– Нет, нет, – отмахнулся Тимофей. – Господь с тобой.
– Гляди. Деньги будут у меня. В любой момент заберешь. Но запомни: не было баранов. Не было, – повторил хозяин. – Ничего к нам не приходило. Никаких баранов… – развел он руками и на сына поглядел.
Тот кивнул головой, подтверждая.
– Лом-Али, – обратился хозяин к сыну и что-то проговорил на своем языке.
Мальчик быстро погнал баранов от кошары через падину по хуторской улице.
– Не было баранов, запомни, – еще раз повторил хозяин и, повернувшись, пошел прочь.
Тимофей остался возле кошары у загона. Скрылся во дворе хозяин, пропали из глаз среди хуторской зелени бараны и мальчик, хозяйский сын. Словно и впрямь не было ничего. Просто вечер, солнце к закату, дневная усталость в ногах.
За ужином не было ни хозяина, ни сына его. Зинаида, разогрев еду, сказала:
– Вы здесь сами управитесь. Я с огородом занялась, уж доделаю.
– Какой огород? – спросил Тимофей.
– Да понемногу копаю, чтоб зелень была своя на еду.
Отужинав, Тимофей пошел поглядеть Зинаидин огород.
Потянулся за ним и Чифир.
Забазья, левады, как всякое место, брошенное людьми, в первые годы зарастало коноплей, крапивой да репьями. Лето за летом дикие травы буйно вскипали тут, к осени умирая. И теперь вздымалась над землей непролазная чащоба сухих стеблей, старник, а меж ними новая зелень.
Зинаида расчистила и вскопала за сараями невеликий лафтак земли. Радовали глаз ровные гряды, зеленые строчки помидорной да капустной рассады, тугие перья лука-слезуна, робкие стрелки чеснока. Молодая женщина возилась у гряд. Увидав мужиков, она поднялась, одергивая платье.
– Кое-чего понемногу… – объяснила она. – За всем не наездишься на хутор.
– Правильно, – одобрил Тимофей, – по-хозяйски. Картошечки бы посадить.
– Уж не до картошки, – отмахнулась Зинаида.
– А чего… Руки-ноги есть. А семена?
– Найдем.
– Невеликие труды. Вскопаем, посадим.
Принесли лопаты да грабли, убрали сухие бурьяны.
– Давай подожгем, – предложил Чифир. – Бензину линуть – и хорош.
– Полыхнет, – ответил Тимофей, – и хутор спалим.
– Больше места будет свободного, – усмехнулся Чифир. – Еще спасибо скажут.
Тимофей поглядел на хутор, вздохнул.
Земля хорошо копалась, распадаясь под лопатой темной влажной россыпью.
Подступала весенняя ночь с долгой зарею, со светлым небом, с парным теплом от земли и пряным духом цветения.
Сады отцвели. Высокие груши, раскидистые яблони, вишни да терны стояли в зелени, растеряв белый цвет и озерняясь дробью плодов. На смену им уже поднялась, вскипая, вторая волна весеннего цвета: распустила белые зонтики калина, гроздья душистой акации отдыхали от гудливой твари лишь в ночи, на пустошах колючий лох отворял свой невидный желтенький цвет, задошливо-пряный, расцвела сирень. Сирени на хуторе было много. В прежней жизни ее сажали в палисадниках, гордясь друг перед другом. И свойскую, и привозную белую, даже персидскую. Теперь сирень задичала, пышно росла, закрывая окна домов. Некому ее было ломать. По весне она цвела яростно, заливая хутор тугими махровыми кистями и тонким духом, словно бабьим ли, девичьим праздничным.
Посадили два ведра картошки.
– Хватит, – сказала Зинаида. – Ночь на дворе.
– Налей с устатку, – заканючил Чифир. – Я знаю, у тебя есть бутылка.
Черноликий, усохший телом, похожий на больного мальчонку, он глядел умоляюще.
– Мой хороший, – жалеючи покачала головой Зинаида. – Да куда же в тебя ее лить. Отдохни чуток. А за труды твои пускай тебе доброе нынче приснится.
– Чего доброе? – петушился Чифир. – Баба, что ли? Вроде тебя.
– Да хоть и баба, – с мягкой улыбкой ответила Зинаида, – Хоть и я, коли днем не надоела. Эх вы, мужики… – задумчиво протянула она, уходя с огорода к дому.
Невеселое, свое плеснуло в душе Зинаидиной. Это было так явственно, что даже Чифир понял и полез за куревом.
Проводили молодую женщину взглядом. Закурили.
– Вот моя тоже с армяном спуталась, – вспомнил Чифир, – потом жалела, да поздно. За мной она жила – горя не знала.
Тимофей рассеянно слушал, уже не в первый раз, печальную повесть прежней жизни Чифира.
Отсюда, из глубины хозяйского двора, с левады, хутор был виден по-иному. Дальняя усадьба, стоящая чуть на отшибе, под горой, показалась знакомой. Не там ли дед проживал? Не там ли он, Тимофей, появился на свет?
Крутое плечо холма, а под ним, в затишке, дом среди грушевых деревьев. У подножия холма били два родника, оправленные в дикий камень. Из них брали воду, поили скотину в дубовых колодах.
Тимофей пошел к усадьбе напрямую, через левады. Рядом поспешал Чифир.
– Она ведь со мной горя не знала. Приду с работы – все сделаю. Сам варил, сам девчат купал. Накупаю их, посажу в кровать, они сидят, чистенькие мордашки, аж светятся. Я все умел: борщ варил, даже суп харчо. Плов умел делать. Казан достал специальный для плова.
Тимофей не слушая шагал и шагал к усадьбе. Чифир семенил рядом, боясь отстать. Прошлое, вся жизнь его нынче в голове трезвой так ясно поднялась. И носить в себе эту боль было горько и невозможно. А кому рассказать? Лишь этому человеку.
– Я и шить умел. Ей-богу, правда… Сам научился. Машинку швейную купили, жена не захотела. А я помаленьку начал, и пошло…
Усадьба деда, а может вовсе не она, но такая похожая, лежала в ночном оцепененье. Огромные кусты сирени вздымались перед окнами, смутно виделись тяжелые кисти. В полутьме дом стоял словно живой, лишь спящий. Тимофей шагнул во двор через поваленные ворота и разом узнал узкую веранду, по- старинному – галерею, что тянулась вдоль стен. Могучие груши обступали двор, родники из подножия холма, верно, сочились и теперь, камышовые заросли хоронили их.
Посреди двора на ветхую колоду Тимофей сел. Чифир пристроился рядом. Речь его, торопливая, сбивчивая, с захлебом, лилась и лилась.
– Вот, ей-богу, клянусь отцом-матерью, она придет, говорит, нет ничего в магазинах. Я сажусь и шью. Такие платья сошью девчатам. Сам расчерчу мелом, скрою?. Сошью платьишки, одену. Выйдут во двор как куколки – все люди завидуют. Я и ей шил. Как-то за Волгу собрались, она говорит: не в чем ехать. Я такой сарафан ей сшил, никто не верил.
Очнувшись от своих дум, Тимофей стал слушать, не поверяя, что там правда, что выдумки. Он понимал, что все там жизнь, которая была и уже не вернется. И человек, тот, что рядом, белого света не жилец, лишь память у него порой просыпается, как сейчас, – и только.
Жалость до слез резанула Тимофея. Была бы водка, он бы отдал ее Чифиру. Пусть пьет, пусть напьется, забудется, и слова перейдут в горячечный бред, потом в тяжкий сон. Но водки не было, и Тимофей сказал:
– Ты уж дюже не горься… Я тоже теперь вроде сирота… Не горюй, парень. Мы еще живые, руки-ноги
