– Тебя звать-то как? – спросил Тимофей.
– Ты чего, не слыхал? Чифир.
– Но Чифир – это ж не имя. Настоящее-то как?
– Вот оно и есть настоящее. Другое я забыл. А может, его и не было.
Тимофей лишь плечами пожал, а Чифир спросил:
– У тебя выпивки нет? Налил каплю. Лишь раздразнил.
– Откуда у меня?
– Ну, может, в запасе.
– Не запасаюсь.
Чифир стал охать, поглаживая колено, постанывать.
– Что с тобой? – спросил Тимофей.
– Зашиб коленку. – Чифир засучил штанину, обнажая иссохшую плоть. – Растереть бы одеколоном, да нету. Растереть бы, завязать, и до утра прошло. – Он говорил и глядел на Тимофея жалобно.
– Одеколон есть, тройной, для бритья. Не жалко, бери растирай. У меня мать-покойница тоже ноги тройным растирала.
Тимофей принес из вагончика пузырек одеколона, сам же вернулся в жилье. А когда он снова вышел, то Чифир уже довольно покрякивал, пустой флакон валялся рядом.
– Выпил? – удивился Тимофей.
– Изнутри растер, – ответил Чифир. – Теперь полегчает. Еще нету?
– У меня ларек, что ли?
– Садись тогда, покурим. Ты на меня не обижайся. Это ты вроде для знакомства поставил. Куплю – отдам. За Чифиром не заржавеет. Садись.
Тимофей послушно сел, Чифир продолжал:
– Ты не думай. Я не какой-нибудь чурбан. Есть у меня, конечно, имя. Но про это молчок. Жена меня ищет, понимаешь? Желает засадить. Такая вот, вроде нашей Зинки. Стерва. А дочек я люблю, у меня две дочки. И они меня уважают. Я им шлю письма, чтоб знали отца. Стихи придумываю. Вот послушай:
Чифир декламировал, размахивая руками, седые длинные волосы падали на лицо.
– Я тебе еще буду читать, – пообещал он. – У меня их целая тетрадь. Мы с тобой дружно будем жить, душа в душу. И мы всем покажем мужскую дружбу.
Лицо у Чифира было в мелких морщинах, словно жатая бумага, зубы прокурены, черны.
– Ты за сколько нанялся?
– Сто пятьдесят, – ответил Тимофей.
– Ты с паспортом?
– Конечно.
– Был бы у меня документ, я бы тоже не меньше брал. А без документа они хозяева.
– У тебя паспорта нет?
– В том-то и дело. Был бы паспорт, я бы…
– А где же он?
– Кто его знает. Может, тоже не было, – уклончиво ответил Чифир.
– Так ты напиши заявление в милицию. Заплатишь штраф, и дадут документ.
Чифир поглядел на Тимофея, покачал головой и сказал:
– Дура ты, дура деревенская. К легавым, значит, пойти. Да-а… С тобой поговори, ты научишь…
Тут же, у вагончика, слажен был простой очажок из камней. Чифир разжег огонь, поставил на камни жестяную консервную банку с водой.
– Чифирнем… – потер он руки. – Дело душевное. А то все учат да учат. Щенок этот учит. Эта стерва тоже влезает, – вспомнил он застольное. – Тоже мне хозяйка. Очки… У хозяина баба уехала домой, – объяснил он. – Там у них дом, старики. Ну, она и уехала с детишками. А эту шалаву, Зинку, сакманить прислали, на окот. Она и засакманила, командиршей стала. Мало старика, так она щенка к себе приманивает.
– Да он дите еще, – заступился Тимофей.
– Дите… Погляди, как он на нее зырит. А она виляет перед ним. Шалава она шалава и есть. Вроде моей. Тоже с одним связалась, а чтоб я не мешал, меня упрятать. Но нет… – погрозил он пальцем. – Номер не пройдет.
Закипела вода в банке. Чифир высыпал пачку чая и глядел на темное варево, принюхиваясь.
– Чифирнешь? – спросил он у Тимофея.
– Нет, нет…
– Ну гляди…
Чифир уселся на землю, откинувшись к дереву, подтянул баночку, жадно нюхал. Тимофею сделалось не по себе, и он ушел в вагончик, стал устраиваться на ночлег. А когда недолгое время спустя с полотенцем и мылом он вышел на волю, Чифир уже словно подремывал, прикрыв глаза, и что-то бормотал. Тимофей осторожно обошел его, горюя: «Беда, беда…»
Вечер был теплый. Алая заря отыграла на воде, и в закатной стороне небо светило нежной зеленью. Ярче дневного, сочней виделось займище на том берегу, тополя и вербы с молодой листвою.
А здесь лежал тихий хутор в белой пене цветущих садов. Он словно дремал, уютно устроившись в ложбине меж высоких холмов. Вставали из белой кипени колодезные журавцы и столбы с оборванными проводами. Ни собачьего бреха, ни человечьего говора. Лишь голуби-сизари стонали по-весеннему страстно, да высоко в небе со щебетом носились ласточки, обещая добрую погоду.
Что-то знакомое чудилось Тимофею в этих домах, в могучих грушевых деревьях, в мягких очертаниях холмов. Что-то знакомое, давнее. А может, то разлука была виной, и теперь всякий клочок земли стал дорог.
С полотенцем через плечо пошел Тимофей вниз по избитой овечьими копытами дороге.
Над Доном висела вечерняя тишина. Похрустывали под ногами пустые панцири улиток, их пестрая россыпь тянулась далеко вдаль. Вечерние берега глядели в покойную воду, и стремились навстречу друг другу в ясном отражении займищные тополя и зеленые холмы с белыми меловыми осыпями. Пролетела тяжелая гагарка, села на бугре и стала звать кого-то детским жалобным плачем: «А-га-га! А-га-га». Долгий крик ее отзывался эхом, потом стихал. А она снова звала: «А-га-га! А-га-га!»
Тимофей обмылся, закурил и увидел поодаль, на берегу, склоненного над удочками человека. Увидел и угадал мальчика, сына хозяина. Рядом с ним темнела машина, а мальчик сидел на корточках, замерев. Чернели хлысты удилищ.
Тимофей, сам заядлый рыбак, хотел было подойти, но раздумал. Не по нраву был ему хозяйский сынок, молодой, да из ранних. В машине за рулем, в разговорах, всеми повадками он был Тимофею неприятен. Но теперь, в сумеречной полумгле, он показался бесприютным и одиноким, даже кольнула жалость. Хотя дело обычное: вечер, рыбалка – ребячья забава. Сам Тимофей и до сей поры рыбалить любил.
В распадке меж холмами было уже темно. В доме хозяина горел свет. В кошаре, стойлах и загонах было тихо. Лишь вздыхали коровы да мягкий топ доносился от козьих и овечьих базов. Гремели цепями сторожевые собаки. Их было три, огромные волкодавы.
В густеющей мгле, в тиши снова закричала гагарка: «А-га-га! А-га-га!» Плач ее разбудил в душе давнее, и Тимофей разом понял, почему эта горстка домов, сады, старые груши, голубей воркованье, крутые лобастые холмы – все знакомо. Это был хутор Каменнобродский, родина отца и деда. И он здесь родился и недолго жил, несмышленым еще, а потом его увезли. Но гостили здесь раз или два, тоже в ранней младости. Приезжали, переправлялись с луговой стороны на пароме. Здесь был паром через Дон, на тросу. Такой же вечер, сумерки, покойная вода, и гагарка так же кричала: «А-га-га! А-га-га!» Старинные могучие груши-дулины окружали дедово подворье хороводом. «Карагод… – как дед говорил. – Дулины наши, как девки, карагод ведут…»
Минуя хозяйский двор, Тимофей пошел улицей хутора. Неподалеку ясно виделись, белели во мгле
