высокие храмины груш, может быть, те самые, что хороводом стояли на дедовом подворье.
2
По утрам, на заре, над скотьей толокою, над базами, над всей тихой округой вздымались овечье блеянье, козьи вопли, мычанье коров и телят. Коров доила Зинаида наскоро, набирая молока лишь себе, телятам – остатнее. Верхом на лошади хозяин угонял коровий гурт наверх, на гору, там скотина паслась день-деньской. На мотоцикле, прыгая по буграм и колдобинам, наметом гнал козью орду хозяйский сын Алик. Козы тоже паслись без особого догляда на холмах. Далеко уйти они не могли, глубокие балки отрезали им путь. Позавтракав, уводил свою отару Тимофей в долгий, до вечера, путь. Чифир угонял своих овец. На загоны ложилась тишина. И теперь до вечера в кошаре под шиферной крышею лишь свиньи похрюкивали, да в сетчатых вольерах суматошились куры, покрякивали утки и важно разгуливали индюки, охраняя свое голенастое потомство. Кружили под поместьем коршуны, набалованные сладкой домашней дичью, осторожное воронье сидело поодаль, приглядываясь. Но птичья молодь быстро росла, и люди не дремали: сам хозяин, Алик, а то и бедовая Зинаида выходили с ружьем, паля в белый свет для острастки.
Тимофей вел свою отару не торопясь, овечий вожак, мудрый козел Васька, шел впереди, выискивая корм по-вкуснее. Иногда он шастал в кустах, хрумкая молодыми ветками, порою ложился передохнуть. Без вожака овцы не уходили, рассыпаясь вокруг для пастьбы. При нужде козла можно было и подогнать, сказав ему: «Вперед, Васька! Вперед…» Поглядев на чабана умными навыкате глазами, козел соглашался, кивал бородкой, неторопливо обходил отару, коротко мекал и шел вперед. Овцы послушно шагали вослед своему вожаку. Тимофей лишь поглядывал, чтобы не отбилась, не ушла в балку, в кусты овечья шайка.
Он поднимался в гору и стоял там, опершись на посох. Можно было кинуть телогрейку и лечь, отара была как на ладони. Но с детства, с первых шагов пастушества, приучил его дед Максай: «Сел на землю – уже полпастуха, лег – вовсе нет пастуха, а стоишь, костыликом подперевшись, значит, на месте пастух».
Далеко внизу, за Доном, на той стороне, расстилалась просторная луговина. Там и сейчас пасли коз да коров. Ясно были видны далекие стада, их маковая россыпь. Там много лет назад начинал пастушить и Тимофей под рукою у деда Максая. В десять лет пошел. Семья – немалая, время – военное, голод. Отец из госпиталя вернулся еле живой. Хочешь не хочешь, а старший сын и в десять годков – казак, подмога. Пошла мать еще зимой к деду Максаю, старинному пастуху. Он дальней родней доводился. Сговорились.
И ранней весной, в марте месяце, оставил Тимофей школу и пошел к деду Максаю в помощники. Платили тогда хозяева пастухам деньгами, молоком да картошкой. Третья доля – подпаску.
Дед Максай сплел своему помощнику ременный кнут, научил оглушительно хлопать. Сверстники- ребятишки Тимофею завидовали: кнут в руках, пастушья сумка через плечо и воля. Завидовали ребятишки, соседские бабы говорили матери: «Тебе ли не жить теперь… Подмога». Мать лишь губы поджимала. Сердце болело у нее, когда чужие ребятишки бежали в школу, игрались на улице, а Тимошка еле домой добирался к вечеру. А в непогоду и вовсе… Весенняя промозглая слякоть, дожди, одежда никакая: на плечах – старенький пиджачишко, на ногах – чирики раскисшие да мешок на голову вместо плаща. Промокало все насквозь. По осени, когда собаку хозяин не выгонит, провожала она сына со слезами. В поле – дождь да ветер. Примолкли соседки, лишь вздыхали, выгоняя скотину, да своих ребятишек школили: «Гляди, учись, а то будешь, как Тимошка, хвосты крутить». В эту пору Тимофей приходил черный, продубевший от холода. Мать сдирала с него прилипшую ледяную одежду, ставила ноги в чугун с горячей водой. Раздевала и плакала. Тимошка молчал. Он рано стал по-взрослому молчаливым. Поднимется утром, оденется, поставит в сумку банку кислого молока да пяток желудевых лепешек сунет – и пошел.
А потом помер дед Максай. Бывший подпасок заменил старика, теперь уж до веку. Пошла, покатилась жизнь, за летом лето, под Пастушьей звездой, которая светила и теперь, на склоне годов.
К полуденному часу Тимофей пригонял овец на тырло, к донской воде, в тень береговых тополей и верб. Туда приезжал на «Запорожце» Алик, привозил обед.
В аккуратном синем джинсовом костюмчике, ладно причесанный, смуглый, по-восточному красивый, старше своих лет он не гляделся: по-детски светили глаза, свежие губы, кожа лица с легким румянцем – все говорило о нежном возрасте. И потому с какой-то неловкостью говорил с ним Тимофей. «Дите дитем, – думалось ему, – а гутарит как деловой…»
– Волков не видал? – спросил Алик.
– Бог миловал.
– В Осиновке на базу порвали овечек, и Чифир божится, что видел сегодня, отогнал.
– Чифир, он… – усмехнулся Тимофей. – Ему верить.
– В Набатове у лесников тоже напали, – настаивал Алик. – На острове были козы, овцы. Вырезали наполовину.
– Это беда… – вздыхал Тимофей. – Беда…
Ему доводилось в жизни своей встречать волков не раз, но все в давние годы.
Алик уехал. Встревоженный Тимофей стал оглядывать заросшие дубком, вязом да чернокленом балки, глухую путань шиповника и тернов по низине. Весь день пас он овец осторожно, стараясь держаться открытых мест, побаиваясь. Здесь, в Задонье, в глухих буераках, серые водились всегда. Нынче на безлюдье зверья много прибавилось. И не только волков. Сейчас по весне среди бела дня мышковали неприглядные, облинявшие лисы. Они шарили по зарослям, на открытых местах вскидывались на дыбки, выглядывая поживу. В глухих топких падинах дикие свиньи лакомились сладкими молодыми побегами камыша. Иногда они выходили на отрожье к дубам прошлогодних желудей поискать. Лосей в последние годы поубавилось, но появились косули, стройные, легкие, с золотистым мехом. Порою они неслышно выплывали из-за кустов и Тимофей затаив дыхание глядел на них. За долгий день то и другое зверье можно было повидать. От волков Бог еще миловал.
В конце дня, направляя отару к хутору, к дому, в пологом выходе балки Тимофей заметил чужих овец. Опасаясь смешать отары, он подал голос: «Ар-р-ря! Ар-ря!» – и стал поворачивать свою отару, уводя ее в сторону. «Ар-ря! Арря!» – кричал он, но чабан не отзывался. Не упреждал Тимофея ни хозяин, ни Алик об иных овцах. Далеко, за четыре горы, стояла соседняя чабанская точка. Чужая скотина паслась кучкой, Тимофей подошел к ней. Это были бараны, сотня голов, а может, и больше. Отара не отара, лишь малая часть ее. Тимофей вышел на гору, покричал, позвал. Не было никого. С холма на холм тянулась полынковая целина, за ней неширокая полоса смородины да вязкое, дальше черные пашни, сочная зелень озимки. Не видно было ни человека, ни скотины. Дело понятное: ушла от своей отары шайка баранов, и чабан не заметил. Когда ушла, где – ведает Бог. Тимофей, долго не раздумывая, подогнал чужую баранту к своей и повел к дому, к хутору, чтобы оповестить хозяина. А уж тот дальше объявит о приблудной скотине.
На хуторе у дома хозяина стояла машина. Хозяин собирался уезжать, но, заметив отару, прежде срока идущую к ночлегу, подождал ее, крикнул Тимофею:
– Что случилось?!
– Бараны чужие приблудились. Боле сотни голов, – объяснил Тимофей. – Не кинешь их. Смешал, гоню пораньше. Может, ищут люди.
Хозяин собрался в гости. Был он в костюме, в белой рубашке, чисто выбрит. Выслушав Тимофея, он покивал головой и, шагнув к отаре, разом углядел барана с чужой метою, двумя скрещенными восьмерками на спине.
– Веди, но не загоняй на баз. Отделим.
Тимофей напоил отару. Подошли хозяин с Аликом. Хозяин встал у приоткрытых ворот база, пропуская мимо себя овец и отделяя баранов со скрещенными восьмерками на спине.
– Либо и правда волк разогнал где… – говорил Тимофей, помогая хозяину. – А может, чабан рот разинул, заснул. Теперь кинутся. Магарыч с них… – посмеивался он.
– Будет магарыч, – коротко пообещал хозяин, пропуская мимо себя овечек и отстраняя баранов.
Алик и Тимофей тянули за витые рога приблудных прочь из серого овечьего потока, текущего на баз к ночному отдыху.
Баранов отделили. Хозяин достал из кармана деньги, пачку сиреневых четвертных, и подал Тимофею:
– Держи магарыч. Бутылка – на ужин.
Тимофей не понял, отстранился.
– Это я вроде в шутку, – проговорил он. – Хозяин, мол, найдется. Вроде с него… А это зачем?..
