перетрухнула. Оно хорошо провенулось. А то как бы дождя нам Господь не послал.
Ольга присела возле корыта, начала картошку мыть. Она всегда была молодцом.
– Не грязнись, моя доча, – сказала ей мать. – Пойдите с Анюшкой в сад. Там ягода спеть начинает.
– Не-ет, – отвечала Ольга. – Мы сейчас втроем. Да? – Поглядела она на дочь и на бабку.
– Ну гляди, моя хорошая, – в голосе матери слышалось удовлетворение, угодила невестка.
А Ольга не угождала (Степан-то знал), она была такой.
5
Вот и пришел последний день. Проснувшись, Степан долго лежал в постели. И Ольги не было, и Аннушка поднялась. Никого. Он поворочался, заохал. Поясница ныла, и почему-то шея и ноги побаливали. Три база почистить – не шутка. Кобыла, на которой навоз в огороды вывозили, и та, сердечная, к концу второго дня на передние ноги припадать стала, уработалась. Два года базы не чистились.
Он все же поднялся, кряхтя и постанывая.
Ольга возле дома стирала, мать на кухне хозяйничала. Степан по двору прошелся, у ворот козьего база стояк пошатал – надо бы сменить. И конек на сарае собирался сделать – не успел. Крышу на кухне возле трубы поправить, нижнюю ступеньку у крыльца… Не вышло. Взял он кувалду и пошел к погребу. Там крючок навеса выпал, на земле валялся, и дверь перекосило. Дело было нехитрое, но возвращался Степан во двор бодро: какую-никакую, а заботу справил.
– Ты чего стучал, мой сынок? – спросила мать.
Степан объяснил.
– Молодец, – похвалила она. – Это по-хозяйски. А то уж какой месяц шлындает дверь. Давайте, мои дети, завтракать.
– А где Аннушка?
– С бабкой гусей погнала, на луг, за плотину.
– Да я, может, потом, – попросила Ольга. – Дополощу.
– Бросай, моя доча. Садись. В последний разочек уж семейно позавтракаем.
Степан опустил глаза. Он знал, что не в стирке дело, да и стирку Ольга затеяла не случайно. Не любила она на хуторе за столом сидеть. Степан сначала посмеивался, но не винил ее. Ольга привыкла к чистоте, особенно за столом. Дома они посуду всегда дважды мыли: сначала с горчицей, потом полоскали. А здесь… Деревня – она и есть деревня, других дел хватает. Посуду мыть – миски да ложки деревянные – бабкина забота. Ополоснет – и ладно. Ольга поначалу, в первый приезд, сама хотела этим заняться. Но бабка не разрешила. «Мне по силам, – сказала она, – ты уж чем другим помоги».
А теперь Степан не смеялся. Вот сейчас он смотрел, как мать ложки принесла, – Ольгиными глазами смотрел: щербатые ложки, сальные; обтерла их красной тряпкой, которой и со стола смахивала, и руки вытирала. Степану-то не привыкать, всегда так было. А Ольга… Чем помочь ей? Сказать матери нельзя, навек обидится. Приходится терпеть.
– Щей похлебаете, хорошие щи, такие вкусные, – похвалила мать. – Маслица много положила.
– Давай, – сказал Степан, он есть хотел.
Щи, конечно, были… Не могла мать варить. Никогда не умела. Да и кто на хуторе умел? Так, абы горячо да густо, да мясца побольше. Вот Ольга варить могла. Любила… Ну, может, и не любила, но готовила вкусно. У матери, видно, своей научилась. Когда Степан с Ольгой поженились, и перед свадьбой, Степан прямо-таки объедался. Никогда он раньше не думал, что простой борщ или суп могут быть такими вкусными. И пекли они хорошо: пирожки, печенье. Не часто, конечно, но если брались, то получалось.
– Вот варенички пока подостынут, – ворковала мать. – А то больно горячие, – и расстелив на столе все ту же красную тряпицу, стала раскладывать на ней вареники.
– Нет, нет, – быстро сказала Ольга. – Мне… лучше горячие. Я горячие люблю…
– Пожгешь всё нутрё, моя доча.
– Нет, я горячие.
– Ну, гляди.
Аннушка, вбежав во двор, закричала:
– Грибы! Грибы! Грибы! Они на говнах растут!
– На чем, на чем? – не донесла ложку до рта и поднялась Ольга.
– На говнах, – безмятежно глядела на мать Аннушка.
Следом бабка шла, придерживая подол фартука.
– Набрали грибов, – сказала она. – На говнах возля плотины. Во где наросли. Вот на говнах, а люди берут, говорят, не змеиные.
Ольга на Степана беспомощно глянула и опустилась на место. А что Степан? Не мог же он бабку на восьмидесятом году переучивать.
– Садись, мама, вареничков отведай.
– Да я завтракала.
– Чего ты ела… Укусила чуток.
– А мне столько и надо.
Бабка высыпала грибы в таз, налила воды и принялась чистить.
– Какую мы с Анюшкой нынче страсть видали, страсть божию, ху-ух, – покачала она головой. – Рассказывать – и то грех.
– Это чего же? – живо заинтересовалась мать.
– Мимо Насти Кулюкиной идем. К ним гости приехали на машине, из города. Это ее брата Федора либо дочь с зятем, либо сын со снохой и еще кто-то – не знаю, брехать не буду. Вечером, как скотину встревать, они приехали. А нынечка мы гусей отогнали, идем, а из двора… Господи прости… две голые бабы бегут.
– Голые… – с ужасом выдохнула мать.
– В одних трусишках да лифчиках. Чисто ничего не прикрытое, тьфу, – сплюнула бабка. – Я как шла, так и стала. Либо, думаю, пьяный кто за ними гонит… Не, не шумят они, и не гонит никто. Вылетели за двор и начали мячик кидать. Каким ребятишки играют. А я вылупилась и с места сойтить не могу. А они скачут, голяком-то, добром своим трясут, лытками сверкают, ржут, и гривы у них по спине прядают, распущенные. Ну прям чистые кобылюки. Я уж быстрей Анюшку уводить, чтоб дите на этот срам не глядело.
Степан засмеялся, и мать ему сказала:
– Смеись, смеись, сам тоже такой. Знаешь, Олюшка, – пожаловалась она, – мы было такого стыду набрались! Приехал он и надел какие-то ритузы, ну, чистые бабские ритузы. Срам господний. Обтянулся как не знаю кто и направился на люди, в магазин. Господи! Я говорю: сыми, не позорься. И бабушка ему говорит. А он смеится, вот как счас, прямой Ванюшка-дурачок. Чисто ничего не понимает. А мы с бабушкой… Это ж нам потом хучь со двора не выходи. Со слезами его просили, чтоб не позорил. Прям со слезами.
Степан, все так же посмеиваясь, рассказывал жене:
– Ну, тот спортивный костюм, из эластика. Пришлось снимать, в чемодан прятать.
– И правильно сделал, – одобрила мать. – Счас ты вот человек. Мужчина, семейный, на людей похожий…
– Слушай, – перебил ее Степан, – ну ладно, не стал я с вами тогда ругаться. А вот если бы я здесь жил, мне так и нельзя было костюм этот носить, да?.. Вот я бы, может, секцию здесь организовал. Городошную.
– Мой сынок, – испуганно зашептала мать, – какую секту! Господь с тобой… Мама, мама! – заполошилась она. – Олюшка… Какая секта, Господи помилуй…
Степан зашелся в тихом, беззвучном смехе. Он даже глаза закрыл.
– Да никакая не секта, – объяснила Ольга. – Секция, секция – понимаете? На стадион он ходит, в городки играет. В заводской команде. Физкультурник.
– Гос-споди, а у меня всё нутрё оборвалось. Секта, говорят, секта. Это в трясуны, значит, поступил. Фу-у… прям так перепугалась. У нас же вон они, в Сокаревке, такая страсть божия, трясуны… Их прям все боятся. А в свою-то, в эту секту, для чего они ходят? По работе, что ль, заставляют?
– Нет, просто спорт. Развивается. Чтоб сильным быть, здоровым.
Мать перевела взгляд со снохи на сына: не смеются ли над ней.
– Куда ж ему еще здоровей? Вон какой бычок поеный, – мать неодобрительно покачала головой.
– У вас же тоже, я видела, в футбол играют возле клуба, – сказала Ольга. – И волейбольная площадка
