зернышку рад. А тут Роман налетел, Чакалкин.
Как обидно и страшно… Он плакал и запомнил надолго, выходит, на всю жизнь. Потом, в зятьях у Чакалкина, спрашивал: «Чего ты пугал меня, отец?..» Роман посмеивался: «Должность такая…»
А должность у Чакалкина вправду была высокая. Его все в округе боялись – и стар и млад. Им стращали детей от зыбки: «Доорешься, Чакалкину отдам». А он и впрямь был страшноват: высокий, костистый, с желтым зраком из-под нахмуренных бровей – такой заберет.
Помнилось, в детстве, как Чакалкин кудель у матери забирал, прямо с прялки. Мать пряла и недоглядела. Заслышав дверной скрип, охнула – Чакалкин стоял на пороге. Шаг шагнул и уже возле прялки. Сорвал куделю и словно из мертвых рук матери напряденную шерсть вынул.
– Ребятам… Чулочки… Зима находит… – оправдываясь, бормотала мать, а сама, словно ненароком, старалась заслонить изголовье кровати.
Но Чакалкин эти хитрости давно изучил. Он отслонил мать, завернул у изголовья полость и вынул еще два клубочка и шерсть. Мать заплакала, попросила:
– Напряденное бы оставил…
Недоимку сдай, тогда все – твое, – коротко ответил Роман, удаляясь.
Испуганная ребятня провожала его взглядами. Вот мелькнула высокая тень за окном, хлопнули воротца. В голос заплакала, запричитала мать:
– Чтоб тебя, ненасытного… Сладил с бабой…
Но Чакалкин и мужиков не миловал, рога сворачивал самым зубатым.
– Недоимка за сад шестьсот рублей…
– Да там корчевье одно, только название – сад, сенцо косим, – оправдывался хозяин.
– Какая ни вишенка, а есть, сбираешь, – гнул свое Роман. – На тот год переведешь, поглядим. А ныне – плати.
А на другом базу иная беда:
– Картошка, я гляжу, у тебя никудовая…
– Да чем она тебе не поглянулась? – пугался хозяин.
– Никудовая. Козий котях. Не приму. Маслом или мясом заплатишь.
– Господь с тобой!
– Мне не Господь, мне государство указывает, – строжел Чакалкин. – Государство!
Время было несладкое: пять копеек на трудодень да граммов триста зернецом, а сдай, сдай… Масло, мясо, шерсть, картошку, яички да займу рублей на триста…
И как с Романом спорить, когда за спиной его власти и суд…
И, бывало, визжал в мешке поросенок, покидая хозяйский баз; овечки уходили спокойно за Романовой бричкой, швейная машинка «Зингер» – хуторская гордость – уплыла из двора Махоры Скуридиной в крепких Романовых руках. Любил Чакалкин и по сундукам полазить, одно слово – дёр.
Ночь уже клонилась к утренней поре, скрылась луна за деревьями, когда Шаляпин уснул. Но сон его был недолгим.
Прискакал на заре верховой, коня оставил на той стороне реки, у переправы, сам пошел к шаляпинскому логову, оставляя на росной траве темные полосы следов.
– Дядька Василий!! – крикнул он, останавливаясь возле потухшего костра. – Ты где?! Живой?!
Шаляпин проснулся, но полузабытое имя свое не сразу вспомнил и не враз уразумел, что зовут его. Наконец он отозвался:
– Тут я… – встал и пошел к гостю.
Ранний гость был роднёй, племянником он вроде доводился. Правда, видел его Шаляпин давно и, считай, забыл.
– Я к тебе, дядька Василий, с приказом. Дед Роман помер, не передавали? Ныне похороня?ть. В два часа выносить. Тетка Лизавета приказала…
– Приду… – кивнул лохматой голевой Шаляпин. Племянник уехал. Ему нужно было еще на Вихляевский сбегать, с той же вестью.
Шаляпин разжег костер, чайник подвесил, но не успела в нем вода закипеть, как от сада, из-за реки, раздался зовущий голос:
– Нистратыч?! Ты там?!
– Здеся! – резво отозвался Шаляпин, потому что кликал его управляющий, единственный человек на хуторе, который настоящую фамилию ведал и по ней звал.
Управляющий был годами не стар и неплохой мужик, уважительный, считай, родня, с Тубянского хутора.
– Чакалкин помер, – с ходу объявил он. – Ты слыхал?
– Слыхал.
– Поедешь похоронять?
– Да надо бы…
– Поезжай, поезжай. Как ни жили, ни ругались, все ж – не чужой. А смерть, она… Все помрем. От колхоза поедут. А я уж… Некогда, – сказал управляющий, словно извиняясь, хотя, казалось, что ему был шаляпинский тесть, не родня, не начальство. Но…
Романа Чакалкина знали все. И конечно, сам управляющий знал его с малых лет. Старое ушло без возврата, но тягостная Романова власть над округой долго жила несладкой памятью. И по-прежнему, углядев издали журавистую Чакалкина фигуру, добрые люди сворачивали от греха. Побаивались его даже колхозные власти. Длинные руки были у Романа, и сила из них до последних дней не ушла.
Управляющий вышел из дома в легких чириках и по густой росе в саду да на обережье штанины измочил и теперь, выжав их, возле костра пристроился.
– Поезжай, – говорил он. – Возьми моих коней, бричку. Деньги-то есть? – Он от шаляпинской зарплаты всегда прихоранивал на черный день. – На, возьми на похороны. Хотя там похоронят, но все же.
Он вынул полусотку и протянул Шаляпину. Тот взял.
– Лошадей запрягешь, не забудь Сисиху. Нехай с тобой едет. И дюже там не галтайся.
– Схороню и нынче назад, – ответил Шаляпин.
– Вот это правильно. Помяните там, посидите – и приезжай. Сисиху привози. Нечего ей там галтаться. Тут отдохнешь. А с той недели сядешь на бульдозер. Пока то да се, дороги почистишь, за ямы надо браться. Сенаж подойдет. Начнутся дела.
Управляющий говорил, говорил, а потом сбился, внимательно поглядел на Шаляпина, спросил:
– А может, там останешься? Лизавета теперь одна. Люди вы немолодые, а без мужика…
– Схороню и вернусь, – коротко ответил Шаляпин.
– Ну, гляди, – вздохнул управляющий и поднялся. – Ты зайди к Солоничу, у него ножницы, машинка. Пускай тебя постригет. Все пообразней будешь. А то покойника перепугаешь, – засмеялся управ, уходя.
Шаляпин все сделал честь по чести: подстригся у Солонича, в речке обмылся, новую рубаху надел, запряг лошадей.
Варечка Сисиха пораньше убралась, вместе с Жеником, на доме их висел замок. Шаляпин об их ничуть не пожалел, спокойнее будет, без галды.
Протарахтела телега по кочкастой хуторской улице, перебралась через плотину, а за речкою дорога пошла торная. Займищем трактора да машины не ходили – глухая колея. Кони сами пошли наметом, проминаясь, потом легкой рысью бежали и бежали не спеша. Возница их не торопил. Он сидел развалясь, опустив вожжи, и ничуть не тревожил его мягкий постук копыт и колесный бег. Он ехал, словно плыл, просторным логом среди зелени и желтого разлива лютиков. Потом пошли тополя в багряном дожде тяжелых сережек и светлая зелень берез, тоже в сережках, но невесомых. По низинам золотые ивовые кусты сияли под солнцем, сзывая медовым духом жужжащую тварь. По лужкам цвели желтый одуванчик и куриная слепота, тюльпаны и синеглазая мята, пахучая кашка и полные сладкого сока красные сосунки – отрада ребятишек. Куковала кукушка, удоды долдонили вразнобой. Малый жаворонок поднялся с дороги и зазвенел, и стоголосое небесное эхо повторяло песню его вновь и вновь – весенняя благодать.
И разомлевший Шаляпин забыл, куда едет он и для какой нужды. Забыл и будто задремал под ясным солнцем и небом, среди зелени. Но так явственно вдруг привиделся ему покойный Роман Чакалкин, желтоглазый тестюшка дорогой. Так ясно привиделся, даже испугал. Сами собой дернулись руки,
