Раиса послушалась и пошла в дом.
– Козлята… уже насосались… – со всхлипом напомнила она с крыльца. – Белоносая и энта, мальначкая… окотилися ныне. Тоже надо покормить…
– Баба… – оправдался за жену Тарасов. – Тонкослезая… Да и здоровья… – Это была длинная речь. Очень длинная для Тарасова. Она вместила в себя извинения за женины слезы, и раздумье о женском роде вообще, и рассказ о нелегкой Раисиной болезни.
– Я к тебе, дядя Гаврила… – начал и сразу запнулся управляющий. – Ты сам знаешь зачем. Уж попался, так давай начистоту. Куда ты солому возил?
– Солому ты не приказывал, – прикинулся ягнаком Тарасов.
– Я-то не приказывал, в том и дело. А ты ее возил. Вот я и спрашиваю: откуда, и куда, и зачем? Своей у тебя вроде хватает.
– Не возил я солому, – потупился Тарасов.
– Как не возил? Я лично, и председатель, и главный агроном догнали тебя на машине, останавливались дважды, а ты уехал. Но мы гнаться не стали, куда ты денешься? И отпираться так, дядя Гаврила, нехорошо. Попался, так давай начистоту.
– Обшиблись вы, – спокойно сказал Тарасов, все так же глядя куда-то в сторону. – Не возил я соломы, на кой она мне.
Управляющий был несколько обескуражен.
– Чего ж я, глупой совсем, дядя Гаврила? Уж раз попался…
– Обшиблись, – повторил Тарасов. Разговор был нелегкий, и следовало его скорее кончать. – Обшиблись, и чего толочить…
– Ну гляди, дядя Гаврила, – уже другим тоном, с ноткой угрозы, сказал управляющий. – Я хотел по- хорошему. Все же смальства тебя знаю, с твоим Виктором вместе росли… По-хорошему хотел. Не хочешь – твое дело. Председатель завтра участкового пришлет. Он с тобой по-другому, гляди…
– Ну, чего… – любимой фразой своей ответил Тарасов. Сейчас она означала будто покорность судьбе, но и немалую каплю задора в себе заключала: дескать, поживем—увидим.
Разговор был окончен. Управляющий пошел со двора, у ворот оглянулся: может, сдастся упрямый Тарасов? Но тот уже открывал козий катух, спрашивая у рогатых обычное:
– Ну чего тута?..
Малые козлята ответили ему сытым меканьем.
А между тем в доме Раиса собирала на стол. Поглядев из окна, она видела уходящего управа. На печи, огонь в которой она взбодрила, грелась кастрюля щей и в тяжелой жаровне – мясо. Ел хозяин помногу. И как всякий человек, нахолодавший за день, любил горячее.
Еда поспела ко времени. Когда, управившись на базах, ступил Тарасов на порог, щи закипали, а в жаровне шкворчала и шипела в жиру гусятина.
– Зачем управляющий приходил? – спросила Раиса.
– Утра не дождутся… – ответил Тарасов и начал раздеваться.
Обычно он казался просто приземистым, оттого что был по-медвежьи могуч. Широченные плечи, тяжелые веслатые руки, грудь и спина котлом – все это как-то скрывала просторная, до колен, телогрейка. Но когда Тарасов раздевался, оставаясь в нательной рубахе, то сразу становился медведь медведем. Жесткий курпей волос на его голове был жуково черен и спускался по шее, под рубаху. И вся спина и грудь, весь Тарасов оброс этой короткой кучерявой шерстью. Широкое лицо его отливало темной медью, как у всех, кто под крышей лишь ночует. Нос… Нос, как говорится, Бог троим нес, да одному Тарасову достался. Добрая бульба. И лишь глаза были суровому лику не в стать: они голубели малыми озерцами. Голубели смальства и теперь, когда Тарасову шестой десяток катил, ничуть не выцвели.
Раиса порядок знала, и когда муж подошел к столу, на нем уже дымилась миска щей. Это хлёбово очень любил Тарасов и ел его огненным. Потом уже шло остальное: кислое молоко, жирное гусиное мясо, а к нему соленые помидоры, красные, целенькие, рядом с мраморным ломтем вилковой квашеной капусты. Ел Тарасов хорошо. А жена, обождав, когда он борщ похлебает, сказала:
– Письмо ныне принесли, от Ксени.
– Ну и чего?.. – не оборачиваясь, отозвался Тарасов.
Ксеня была младшей дочерью, любимой. Теперь она жила в городе с мужем и дитем.
Раиса понятливо достала письмо и стала читать его:
– «Здравствуйте, дорогие папа и мама. Нам передали вашу посылку…»
Раиса читала громко и не торопясь, чтобы каждое слово мужа достигло. А дочитав, положила возле него письмо, и конверт, и белый листок бумаги с пятерней двухлетнего внука.
Тарасов поглядел, удивляясь, сколь крохотными могут быть детские руки. Он даже приставил свой палец для сравнения. Тяжелый палец с круглой скорлупою ногтя, считай, прикрыл отпечаток детской ручонки.
– Он не болеет? – спросил Тарасов.
– Кто?
– Алешка… Ручка дюже кащелая…
Раиса над мужниным сравнением искренне посмеялась:
– Да это ж дите… Два годика.
– Дите-то дите… – покрутил Тарасов головой. – Прям пичужкина лапка.
Отужинав, он спросил:
– Ну, чего?
– Давай старую веди, рогастую. Надо ныне ее ощипать.
Тарасовы, как и все на хуторе, держали пуховых коз.
И теперь наступала самая колготная пора: окот, и пух щипать надо.
– Я планую завтра Виктору позвонить. Нехай едут помогать. Мы не управимся. Трех всего пощипали. Еще более десятка. Нехай едут.
– Ну чего же, – одобрил Тарасов. – Нехай.
Он привел из катуха длиннорогую козу, уложил ее возле порога. И в четыре руки принялись пух дергать. Коза была старая, давно на подворье жила. Она уже привыкла и лежала спокойно и молча, лишь взмекивая, когда порою железные пальцы Тарасова, ухватив, дергали слишком уж щедрую жменю. Щипали сноровисто. Пух был хороший в добрую четверть длиной. И на глазах росло серое, с синеватым отливом облачко невесомого пуха.
С козой провозились, считай, до полуночи. Раиса, наскучав в одиночестве, рассказывала хуторские новости. Нынче на хутор цыганки приходили с хорошей тюлью и гардинами. Просили по тридцать рублей за метр. Раиса денег пожалела – несусветная цена, а вот жена управляющего на платок выменяла. Продорожилась, конечно, да где еще взять. А гардины такие красивые: розы на них прямо живым цветут.
Под мерный Раисин говорок Тарасов щипал и щипал козу, а думалось о другом. Цыганки, тряпье, женины покупки мало его волновали и в добрые дни. А теперь уж и вовсе были ни к чему. Известие о том, что сам председатель гнался за ним и пробовал остановить, тревожило Тарасова. Там, в тракторе, Тарасов лишь подсмеивался над своими преследователями. В степи все дороги были его – попробуй возьми. А здесь, на хуторе, досадить могли.
За прошлое, и за сегодняшнее в том числе, Тарасов не боялся – то уплыло. А ни руки, ни ноги своей он нигде не оставил, и никакой участковый ничего не докажет. О прошлом душа не болела. Но теперь, когда узнали, будут следить. А брать под чужим глазом нелегко. Все равно подстерегут, не нынче так завтра, а устерегут и поймают. Переждать бы неделю-другую.
Но ждать было нельзя. Нужно снова солому везти, снова и снова. А до кой поры?
Эта мысль тревожила Тарасова, потому что не видел он конца и краю…
– Ты ныне как не в себе, – сказала жена. – Куда тебя завтра гонют? Чего здесь начальство руилось?
– Да так… – не сразу ответил Тарасов.
– А я не прижмурки живу, я все вижу, – продолжала Раиса. – Письмо от Ксени получила, а ты молчишь. И не гутаришь об нем.
