– Как ты не гребаешь… – поморщился он. – Зарубил бы курицу.
– У меня их нет. А колхоз не выписывает.
Чапурин лишь рукой махнул и зашагал к конторе.
Кур у Сапова и вправду не было. Еще прошлым летом перестрелял он их, такую пальбу открыл, весь хутор сбежался. А получилось дело так.
Стали Саповы замечать, и Юрка, и жена его, что куры нестись не хотят и ходят едва, раскрылатятся и сидят. Петух даже кукарекать перестал, голову повесил. Понемногу и дохнуть начали, одна да другая.
Соседка, тетка Надя Валунова, поглядела на Юркиных кур и сразу сказала:
– У них клещи.
Поймала одну и показала: все тело птицы под крыльями, на шее, в пахах словно черной корой запеклось, столь нацепилось этой гадости. Тетка Надя все молодым Саповым рассказала: чем птицу лечить, курятник велела ободрать и новой глиной обмазать.
Юрка слушал ее, слушал, а когда соседка ушла, сказал жене:
– Пошли они, эти курочки… Легче побить, пока не подохли.
Зарядил ружье, и первого – петуха, потом остальных положил. Стрелял он метко. И куры на саповском дворе больше не водились.
Пока Чапурин до конторы дошел, его Фомич встретил, старый фельдшер да бабка Полька Бочкова.
– Кто там стрелял?
– Юрка Сапов. Голубей – на ушник. Жрать нечего.
Фомич лишь губами пожевал. Бабка Полька осудила:
– Нечистый дух. Доумился…
В конторе Чапурин в правление начал звонить и попал на главного зоотехника.
– Слушай, вы тут справку подали за июнь, – сказал зоотехник. – Я не пойму. Написано привес по второму гурту девятнадцать грамм на голову. Это как понимать? Нолик, что ль, не поставили?
– Какие там нолики, – ответил Чапурин. – Девятнадцать и есть.
– Не может быть.
– Сами не верили. Переваживали до двух разов.
Зоотехник пыхтел в трубку, пыхтел, потом спросил:
– Вы чего, сдурели? Среди лета. Концлагерь устроили, что ли? Ну должна быть какая-нибудь мера. Девятнадцать грамм. Да нас посадят за это.
– Давно пора, – согласился Чапурин. – И первых вас, в правлении. Я вам русским языком говорил: не давайте мне больше гуртов. Напхали и молочные, и молодняковые. А кому пасть? Вот Скуридин пасет, у него и привес по девятьсот грамм. А здесь – некому. Нет людей. Пришлось дураков ставить. Юрку Сапова да Любки Рабуновой примака, такой же друг.
– Это какого Сапова? Крашеного, что ль?
– Его.
– А-а-а… – протянул зоотехник.
– Вот и а! – разозлился Чапурин. – С такими скотниками. За ними вослед самому надо, с кнутом, чтобы их гонять.
– Ну сними.
– Снять недолга. А кого становить? Нету людей. Баб, что ли, на коней сажать? И второе дело: куда-то Сапова надо определять. У него – семья. Технику я ему больше не доверю. Он еще за тот трактор не расплатился. В общем, чего жалиться… Вам все это… Ладно.
– Вот и ладно. Ты уж там что-нибудь придумай. А людей не смеши. А то, в самом деле, среди лета, трава такая.
Чапурин опустил трубку.
Собирался народ. Начиналось обычное, утреннее. А потом, когда кончился наряд, Чапурин вышел на крыльцо, издали на ферму поглядел: гурт Юрки Сапова стоял на базу. Но молодняк уже не ревел как прежде, он привык.
Сегодня пасти была очередь не Юрки, а рабуновского зятя. Чапурин пошел к нему.
Возле двора Рабуновых сидела бабка Матрена.
– Где Любкин-то? – спросил Чапурин. – Досе зорюет. Ему скотину пасть.
– Уехал, уехал, – ответила бабка. – Даве еще.
– Нету его на работе? – выглянула из ворот Любка, жена, толстомясая молодая баба. – Вот черт… Это либо у Сапова засели, похмеляются. Надо к ним меры…
– Меры… – оборвал ее управляющий. – Выбирать надо женихов добрых, а не всякую шолудь на хутор тянуть.
– Где они ноне, добрые? – обиделась Любка. – Хоть какого, для прилику. Ты у нас добрый, и можно б тебя поделить на трех, да Лелька глаза подерет. Вот и рискуем… – рассмеялась Любка.
А Чапурину было не до смеху. Он повернулся и зашагал на другой край хутора, к Саповым.
В летней тишине лишь ветер лениво шелестел в высоких вязках да горлицы стонали протяжно. И все. Спокойно и тихо. И потому отчетливо слышно было, как щелкнуло и зашипело что-то на краю хутора, а потом музыка понеслась. Это у Саповых играло.
Весной Юрка смастерил, а скорее украл где-то динамик, повесил его посреди двора и музыку включал из магнитофона. Весело было. Первое время телята собирались у двора и стояли, насторожив уши. Теперь все привыкли. Музыка неслась на всю округу.
Чапурин подошел к саповскому двору. Оседланный конь стоял, привязанный у ворот. Юрка с напарником, рабуновским зятем, музыку слушали и голубей щипали. Сизый пух летел.
Управляющий к друзьям подошел незаметно, сказал громко:
– А ну выключи!
Юрка вскочил, уменьшил звук.
– Ты ныне пасешь? – приступил Чапурин к рабуновскому зятю.
– Ну я… – ответил тот.
– Почему сидишь?
– Ну счас пойду.
– Солнце в дуб. Другая скотина уже наелась, на стойло ее становить, а ты все не выгонял. Как не стыдно!
Рабуновского зятя было трудно пронять. Он из тюрьмы пришел, весь исписанный, хоть грамоте по нему учи: «Не забуду мать родную…», «Нет счастья…» и прочее.
– Ну счас, никуда она не денется, эта скотина. Песню дослушаем. Высоцкий.
– Господи… Да неужто у вас никакой жали нет? – в сердцах проговорил Чапурин. – Молодняк… Живая душа стоит, городьбу грызет, а вы тута… А ну, счас поднимайся! – гаркнул он. – Выгоняй скотину.
Юрка вместе с зятем рабуновским вскочил.
– Ну иду, иду… – огрызнулся зять. – Еще шумит.
Он вперевалочку двор пересек, руки в карманы. Долго громоздился на коня, залез на него и поехал трюшком, оглядываясь. Чапурин с Юркой провожали его взглядами.
А когда проводили, Чапурин почуял, что как-то ослаб, будто плохо ему было, что-то ныло внутри. Он закурил, сел на колодку. Динамик шепотом и сипом пел:
Чапурин послушал, послушал и сказал:
– Выключи его, Христа ради.
Ощипанные голуби были синие и махонькие, в кулак. «Чего в них есть?» – подумал Чапурин.
– Юрка, Юрка… – проговорил он. – Ну ладно, тот – чужой. Все одно не ныне, так завтра увеется. А тебе-то довеку работать и жить… – обвел взглядом саповское подворье и покачал головой, словно впервые его увидел.
Стояла посреди двора черная небеленая хата, облупленный сараюшка под чаканом, пустая собачья будка со ржавой цепью – и все. Остатки мотоцикла громоздились подле крыльца, какие-то железяки по
