Леонардо Падура
Прощай, Хемингуэй!
Эту книгу, как и все предыдущие и, надеюсь,
последующие тоже, посвящаю Лусии, «с любовью и всякой мерзостью»
От автора
Осенью 1989 года, когда на Гавану обрушился очередной ураган, лейтенант Марио Конде завершил свое последнее дело в качестве кадрового сотрудника следственной полиции. Решив заняться писательским трудом, он подал рапорт об отставке в день, когда ему исполнилось тридцать шесть лет и он узнал ужасную новость о том, что один из его старых друзей собирается навсегда покинуть Кубу и уже представил необходимые документы. О последнем деле Марио Конде рассказывается в романе «Осенний пейзаж», завершающей цикл «Четыре времени года», куда также входят «Безукоризненное прошлое», «Ветры великого поста» и «Маски» — книги, написанные и опубликованные в 1990–1997 годах.
Решив дать Конде на какое-то время отдых, обещавший, впрочем, затянуться, я приступил к новой книге, в которой его среди героев не было. И тут, в самый разгар работы, мои бразильские издатели предложили мне участвовать в книжной серии «Литература или смерть» и в случае моего согласия просили сообщить имя писателя, вокруг которого будет строиться повествование. Я недолго раздумывал. Проект меня увлек, а что касается писателя, то на ум сразу же пришел Эрнест Хемингуэй — долгие годы в моем отношении к нему преобладала некая ожесточенная страсть, что-то вроде любви-ненависти. Но когда я стал размышлять над тем, как выразить это двойственное отношение к автору «Фиесты», то не придумал ничего лучшего, чем наделить своими чувствами и пристрастиями Конде — к чему уже неоднократно прибегал раньше — и сделать его главным героем будущей книги.
Из этой связи между Хемингуэем и Конде, начиная с загадочного обнаружения скелета в гаванской усадьбе писателя, и родился настоящий роман, который во всех смыслах должен рассматриваться именно так: потому что это всего лишь роман и многие изображенные в нем события, даже те из них, что были взяты из самой действительности и строго соответствуют реальной хронологии, пропущены сквозь сито фантазии и перемешаны с нею до такой степени, что теперь и сам я не в состоянии определить, где кончается одно царство и начинается другое. Тем не менее если одни герои выступают под своими подлинными именами, то у других они были изменены, дабы избежать возможных обид, а реальные фигуры действуют среди вымышленных персонажей на территории, где царят лишь законы литературы и властвует лишь художественное время. Таким образом, Хемингуэй в этой книге — это, конечно, вымышленный Хемингуэй, поскольку история, в которую он оказывается замешан, является плодом моего воображения, а то, что при создании этого образа я использовал цитаты из его произведений и интервью, следует отнести к разряду поэтической и постмодернистской вольности, допущенной при изложении событий долгой ночи со второго на третье октября 1958 года.
Напоследок хочу поблагодарить за оказанную помощь кубинских хемингуэеведов, сотрудников музея-усадьбы «Вихия» Франсиско Эчеварриа, Данило Аррате, Марию Каридад Вальдес Фернандес и Белькис Седеньо. А также моих непременных читателей Алекса Флейтеса, Хосе Антонио Мичелену, Вивиан Лечугу, Стивена Кларка, Элисардо Мартинеса и подлинного и вполне реального Джона Керка, равно как и мою жену Лусию Лопес Коль.
P. S. Текст, который в силу особенностей контракта был опубликован в Испании только сейчас, в целом является тем же, что увидел свет в 2001 году. Однако, просматривая его для нового издания, я не удержался от соблазна внести весьма незначительную правку, которая никоим образом не меняет ни сути этой истории, ни характеров ее персонажей.
Прощай, Хемингуэй!
Но не всегда на долю мертвых выпадала жаркая погода, чаще они лежали под дождем, и дождь обмывал их и размягчал землю, в которой их хоронили, и случалось, что дождь лил до тех пор, пока земля не превращалась в грязь, и вымывал их обратно, и их снова приходилось хоронить.
Сперва он сплюнул, потом выдохнул остатки дыма, застрявшего в легких, и лишь после этого щелчком отправил в воду крошечный окурок сигареты. Жжение в пальцах заставило его опомниться, вернуло в страдающий мир живых, и он подумал, что очень хотел бы понять истинную причину того, почему он оказался здесь, на берегу моря, готовый предпринять непредвиденное путешествие в прошлое. Он все больше убеждался, что большинство вопросов, которые он собирался задать себе, не имеют ответа, но успокоился, вспомнив, что нечто похожее происходило со множеством других вопросов, возникавших на протяжении его жизни, и в конце концов пришел к неутешительному выводу о том, что должен смириться и жить со своими сомнениями, перевешивающими уверенность, с утратами, которых больше, чем приобретений. Наверное, поэтому он уже не был полицейским и с каждым днем верил во все меньшее количество вещей, решил он про себя и поднес новую сигарету к губам.
Ласковый ветерок, дувший со стороны маленькой бухты, был сущим спасением от летнего зноя, однако Марио Конде избрал это место на набережной, в тени нескольких старых-престарых казуарин, вовсе не из-за солнца и жары. Усевшись на парапет и свесив ноги над рифами, он наслаждался ощущением свободы от тирании времени и радостно думал о том, что мог бы вот так сидеть здесь всю оставшуюся жизнь, просто сидеть и размышлять о чем-нибудь или вспоминать, глядя на море, такое спокойное и кроткое. И даже, если вдруг возникнет идея, попробовать что-нибудь написать, ибо в своем персональном раю Конде давно превратил море, с его запахами и тихим ропотом, в идеальные декорации для призраков своей души и упрямой памяти, в окружении которых каким-то чудом выжил, словно потерпевший кораблекрушение, упорно цепляющийся за обломки судна, слащавый образ самого себя, поселившегося в деревянном домике на берегу моря: по утрам он писал, днем ловил рыбу и плавал, а вечерами любил нежную и волнующую женщину с влажными после недавнего душа волосами, и запах мыла соперничал с ароматом ее золотистой от солнца кожи. И хотя действительность давным-давно отняла у него эту мечту со свойственной ей, действительности, безжалостностью, Конде никак не мог взять в толк, почему он по- прежнему так привязан к этому образу, поначалу весьма яркому и фотографически четкому, на месте которого он теперь с трудом различал лишь расплывчатые огоньки и отсветы, словно рожденные палитрой посредственного импрессиониста.
Поэтому его перестала заботить причина, приведшая сюда в этот день: он знал лишь, что его душа и тело потребовали, чтобы он немедленно снова вернулся на берег маленькой бухты в Кохимаре, навсегда застрявшей в памяти. По сути, все началось здесь, в этом самом месте, на берегу, под этими же
