Михайловна чудно аккомпанировала, голос у Розы Кранц был звонок, Леонид подтягивал басом припев, и хотя Голда Стерн порой сбивалась с такта, и она пела неплохо. Никого не шокировало, что пели революционные песни — идеология идеологией, а мотив красивый. Леонид предложил спеть «Интернационал», и гости грянули «Вставай, проклятьем заклейменный». Порой пение прерывалось дружным смехом, особенно на строчке «а паразиты никогда» вышла заминка, так сделалось всем смешно, но в целом получилось хорошо и выразительно. Леонид настаивал на знаменитой «Bandera Rossa» — песне партизан, но слов, разумеется, никто не знал. Только Роза Кранц, женщина образованная, учившая языки, припомнила пару куплетов.
— Вы спойте, а мы послушаем, — предложил Павел, но Роза отказалась, объяснив, что петь одной слишком претенциозно. Иное дело — петь в хоре.
— На что же это будет похоже, — сказала Роза Кранц, — если я одна затяну «Интернационал». Или «Бандера Росса». Я же не коммунистка. Не подпольщица, право слово. К чему вы меня склоняете. Меня в дурдом отвезут.
— Я вас очень прошу.
— Невозможно.
— Я вас умоляю.
— Исключено.
— Вот видите, — сказал Павел, — когда поешь хором, можно петь что угодно.
— Мой сын, — сказала Елена Михайловна, щурясь, — дает нам понять, что его позиция сугубо индивидуальна, и к хоровому пению отношения не имеет.
— Нет-нет, я хотел сказать другое: что бы ни пели хором, выйдет однородный продукт. Так получилось с авангардом и фашизмом. Мы говорим о художнике не как об отдельном человеке, а непременно как об участнике компании. Но, если художников нельзя рассматривать по одиночке, то их и нет вовсе. Если призывать к абстрактной свободе — то всякая сгодится.
— Позвольте, — сказала Роза Кранц.
— Ах, не будем начинать все сначала!
Они расходились за полночь, не договорившись ни до чего. И мудрено было бы им, думал Павел, взять вдруг и согласиться, что авангарда и радикальности — в привычной трактовке этих слов — в природе не существует. Радикализм радикален лишь до определенной черты; радикалу не придет в голову сказать, что никакого радикализма в его поступках нет. В этом пункте радикалы проявляют консерватизм, достойный партии тори, — и продолжают называть себя радикалами, ничего радикального не совершая.
И вот странная вещь. Прежде слово «авангард» обозначало небольшую группу лиц. Ну в самом деле, сколько же человек может идти в передовом отряде — не вся же армия? Чудно было бы, если бы огромные батальоны вышли вперед, называя себя авангардом, а за ними плелся маленький отряд, претендующий быть собственно армией. Ведь и самый смысл понятий так утрачивается. И однако произошло именно это. Теперь понятие «авангард» уже не обозначает небольшую группу непризнанных, но образ мысли большинства. Огромный отряд авангардистов — не протолкнешься — браво марширует впереди усталого общества домохозяек и работяг и рассуждает: а на хрена нам сдался этот бесполезный обоз? Не столкнуть ли эту досадную помеху — в канаву? Ведь как бодро идем, а эти уроды цепляются за ноги, верещат. Проку от них нет, одна докука.
Чем очевиднее торжество авангарда, тем безответнее вопросы: какая концепция свободы лежит в основе этого движения? Какой общественный строй представляет авангард? Какой идеал человеческих отношений воплощает? Авангард замышлялся как апология коммунизма, а прижился в капиталистическом обществе. Авангард как система взглядов сделался выражением либерально-демократического Запада, то есть того буржуазного общества, против которого собирался бунтовать. Значит ли это, что авангард лишь метод, а не содержание? Почему капиталистическое общество приняло авангард, надо ли считать, что мы получили адаптированный авангард, а есть еще какой-то иной? Авангард старое искусство отвергал, как далекое от реальности, но сам сделался крайне условен. Авангард восставал против коммерческого искусства, но стал высокооплачиваемой деятельностью. Искусство доавангардное различается по культурным и историческим реалиям, а искусство авангардное — сплошь похоже, где бы ни было произведено. Сравните авангардиста из Японии и из Америки, из России и из Франции — ни за что не угадаете, кто откуда. Значит ли это, что авангард слил разные культурные традиции воедино? Зачем он это сделал? Потому ли, что выражает общие надмирные чаянья? Или потому, что выражает страсти толпы, которые одинаковы в любой культуре?
Прошло несколько дней, и снова спорили в той же компании. Роза Кранц и Голда Стерн, Леонид Голенищев и Елена Михайловна постарались убедить Павла в том, что авангардисты — люди уникальные и по своим задаткам, и по своей миссии. Этот спор Павел назвал так: «Авангард — массовое явление или элитарное?»
— Лучшие люди становились авангардистами, — сказала Роза Кранц.
— Избранные, — сказала Елена Михайловна и посмотрела на Леонида.
— Малевич, Родченко, Ворхол, Бойс и прочие гении, — сказала Голда Стерн.
— Разве они так хороши?
— Безусловно.
— Мне кажется, что хорошие люди — это те, кто помогает другим, воспитывают, лечат, защищают. Что же такого хорошего, воспитательного сделал авангард?
— Спроси, хорош ли ураган, сметающий все на пути? Спроси, хорош ли скорый поезд, который оглушает свистом патриархальные деревни? — так сказал ему Леонид Голенищев. — Авангард уже тем хорош, что открывает путь.
— Значит, дело авангарда — не быть хорошим в прежнем, ранее употребимом смысле, а являть силу, которая расчищает путь другому хорошему?
— Можно сказать так
— И в дальнейшем по этому пути придет обыкновенное хорошее начало, спокойное и деловое, которое уже не будет сметать и оглушать свистом? Или отныне сметать и оглушать надо всегда?
— Сила, содержащаяся в авангарде, формирует новый мир. Когда такой появится, он будет жизнеспособнее старых образов.
— Значит, новое хорошее, которое придет на смену прежнему хорошему, будет хорошим в старом смысле слова: будет помогать, защищать и лечить, правильно? И противоречий с прежним хорошим не возникнет? Ведь и то и другое — занято одними вещами, противоречий быть не должно. Или то, прежнее хорошее, уже не будет считаться таковым, и надо будет пересматривать понятия хорошего и плохого в принципе?
— Прежде всего надо понять, — сказала на это Роза Кранц, — что эстетика авангарда не может быть общеупотребимой. Она — мотор машины, но не сама машина. Все не могут стать авангардистами, вся машина не может состоять из мотора. Поэтому речь не идет о пересматривании понятийной базы общества. Речь о немногих избранных.
— Правильно ли я понял, — спросил Павел, — что немногие избранные — они живут как бы несколько впереди прочих и несколько по другим законам?
— В будущее возьмут не всех, — пояснила Голда Стерн, правозащитница.
— Понимаю, только лучших, наиболее свободных, и все такое. Интересно, кем будет проводиться отбор кандидатов в будущее?
— Историей, — сказал Леонид.
— Вот, должно быть, бессердечная вещь. Наверное, всем в будущее хочется, а всех не берут.
— Не берут.
— Обидно.
— А ты думал! Объективность не может быть приятной.
— А Стремовского возьмут в будущее?
— Безусловно.
— А Гузкина?
— Еще бы.
