— Ты не знаешь, как я одинок.
— Ну что ты, дедушка.
— Да, я чувствую себя совершенно одиноким.
— Мы все с тобой.
— Не надо говорить понапрасну. Зачем? Я совсем один.
— А бабушка?
— Твоя бабушка стала мне чужим человеком. Это горькая правда, и ты должен ее знать.
— Все-таки, дедушка, вы прожили вместе много лет, не могла она вдруг стать чужой.
— Ты многого не знаешь. Мы всегда были разными людьми.
— Как это грустно, дедушка.
— И теперь я живу с чужим человеком.
— Все-таки это не совсем так.
— Я считаю, что мой внук, — сказал Соломон Моисеевич значительно, — должен знать правду. Я полагаю, это мой долг — поделиться с тобой своими чувствами.
— Конечно, дедушка.
— Мы всегда были с тобой друзьями. Разве я всего лишь дед? Я прежде всего друг тебе, и, надеюсь, мы единомышленники.
— Да, конечно. Я вас с бабушкой очень люблю. Грустно видеть, как вы ссоритесь.
— Ты не представляешь, что мне приходится выносить.
— Неужели так тяжело?
— Я страдаю, — заметил Соломон Моисеевич.
— Как это печально.
— Мне следует уйти из дома. Да. Я уйду.
— Ты сошел с ума.
— Просто ставлю тебя в известность. И только. Только лишь информирую.
— Куда же ты уйдешь? Кто будет о тебе заботиться?
— Мне ничего не нужно. Я легко могу обойтись без всего.
— А как же еда, как же обед и ужин?
— Зачем? Для чего это мне?
Соломон Моисеевич равнодушно отхлебнул чаю из чашки, оставленной подле него Татьяной Ивановной. Он, в сущности, едва пригубил чай, так, словно это была последняя чашка чая в чужом для него доме и пил он ее исключительно из вежливости. Уж если налили ему здесь чай — отчего же не выпить и эту чашу? Он попробовал чай еще раз и, найдя его недостаточно сладким, добавил ложечку сахара. Потом он вспомнил про лимон и, протянув руку вперед, пошевелил пальцами — однако лимон против обыкновения не образовался в его руке: Павел не понял значения жеста. Соломон Моисеевич некоторое время подержал руку протянутой, рассеянно шевеля пальцами, затем растерянно опустил руку на стол. Забота? Кто говорит о заботе в этом доме? Видно, в самом деле, пора уходить, отряхнуть прах этого места от ног своих. Он придвинул к себе розетку с малиновым вареньем, попробовал. Варенье несколько смягчило внутреннюю горечь, но не убрало ее вовсе. Тогда он взял пастилы и откусил немного пастилы — это сочетание (малиновое варенье с пастилой) показалось ему приемлемым.
— Вероятно, я должен остаться один. Вовсе необязательно быть среди людей. Буду совершенно один. Об этом я и хотел сказать тебе, своему другу.
— Дедушка, но ведь не могу же я взять тебя к себе.
— Об этом и речи быть не может. У тебя — своя семья. Впрочем, лично я был бы рад возможности общения с тобой — моим другом и внуком. Но к чему утруждать Лизу? Я для нее чужой человек. Ненужный больной старик.
— Ты не чужой для Лизы.
— Кому нужны старики? Кто хочет о них заботиться? — саркастически сказал Соломон Моисеевич.
— Мы постараемся, дедушка.
— Не думаю, впрочем, что доставляю много хлопот. Я неприхотлив в быту. Мне абсолютно ничего не нужно, — Соломон Моисеевич ел малиновое варенье, закусывая пастилой; иногда, разнообразия ради, он макал пастилу в розетку и орудовал пастилой в варенье, словно ложкой, — единственное, чего мне не хватает, — это содержательного общения, интеллектуальных бесед. Не хватает единомышленника. С твоим отцом мы вели замечательные беседы, до тех пор, пока, кхе-кхм, пока, ну словом, пока они не прекратились.
— И я рад с тобой говорить, дедушка.
— Если бы мы жили вместе, мы могли бы говорить постоянно, каждый день.
— Конечно, дедушка.
— Что может быть выше обмена идеями?
— Ничего, дедушка.
— Разумеется, если это не в тягость Лизе. Хотя, если ей самой этого хочется, другое дело. Полагаю, у нее достаточно свободного времени?
— Не так много, дедушка. У Лизы пожилые родители, им тоже требуется внимание.
— Хм, родители, — Соломон Моисеевич помолчал, пожевал обиженно губами. Наличие Лизиных родителей им не рассматривалось в качестве серьезной помехи. — Не помню их совсем. Что они из себя представляют? Интеллигентные люди? Во внимании не нуждаются, думаю.
— Мать Лизы тяжело больна.
— Больна, вот как. Хм, значит, надо обратить на это внимание.
— Спасибо, дедушка.
— Меня это беспокоит.
— Ну что ты, дедушка.
— Меня это действительно беспокоит. И я хочу помочь.
— Как же ты можешь помочь?
— Надеюсь, что сумею помочь. Очень надеюсь на это.
— Как же, дедушка?
— Прежде всего — советом.
— Да, это важно.
— Надо обратиться к врачу.
— Обязательно.
— Я говорю серьезно и хочу, чтобы к моим словам внимательно прислушались: надо обратиться к врачу.
— Мы так и поступим.
— Ни в коем случае не откладывайте!
Соломон Моисеевич посмотрел выразительно и скорбно сжал губы; я со своей стороны сделал все, что можно было сделать в такой ситуации, говорил его взгляд. Надеюсь, и вы сумеете исполнить свой долг так, как сделал это я.
— Да, — заметил Рихтер, — рано или поздно, но быт и социальные отношения засасывают человека. Человек делается рабом обстоятельств. Именно таким образом, — подытожил ученый, — социокультурная эволюция и берет реванш у истории.
Подобно многим ученым, Рихтер, изобретя одно полноценное объяснение мироздания, пользовался им всегда. Все хорошие и осмысленные вещи он относил к разряду явлений исторических, а все вещи плохие и бессмысленные — проходили по разряду явлений социокультурной эволюции, то есть событий, не оплодотворенных разумом. Семейные хлопоты, проклятый быт, материальное неблагополучие — все это Рихтер презирал как помехи главной цели: свободе человечества. По традиции, Павлу следовало поддержать деда и сказать: «Как верно! И я трачу много времени впустую; осточертела семья». То была бы реплика философа, стоящего над миром. И Павел изготовился сказать искомую фразу. Лизина любовь тяготила его. Однако стыдился Павел самого себя, того, что не умеет добром платить за добро. Однажды он подслушал разговор Лизы с подругой, в котором Лиза произнесла фразу: «Мне не в чем себя упрекнуть».
