застраховано самое культурное и прогрессивное общество. Очевидным представлялось, что культ силы, власти и крови, поставивший на колени гуманное общество, противоречит принципам цивилизации и толерантности, и значит пришел из темных негуманных времен, больше неоткуда. Так человек воспитанный и приличный вдруг напьется водки и давай бить зеркала: это в нем вдруг неандерталец проснулся. Тот неоспоримый факт, что идея фашизма пришла в европейские умы сразу в нескольких местах (Италия, Германия, Испания, Румыния, Венгрия и т. д.), и тем самым вертикальное вторжение нежелательного элемента в цивилизацию напоминало по интенсивности тропический ливень, но никак не случайную протечку водопроводной трубы — этот факт если и не умалчивался, то как-то не обсуждался. Цивилизация оказалась уязвлена варварами — вот урок, который преподнесла западному обывателю история; «история нас обманула», как выразился собеседник Марка Блока. Значит, надо быть готовым к тому, что всякое строительство может быть уязвлено разрушителями, надо быть готовым дать отпор во имя цивилизации — так обывателя заставили выучить данный урок и отвечать, если вдруг спросят. Мол, как тщательно ни строй, сколь основательно ремонт не делай, а от протечек не убережешься: то сосед напьется, то труба лопнет — это есть непредсказуемый исторический фактор риска. Признать же, что фашизм есть имманентное самой цивилизации состояние — признать такое представлялось кощунством. Нет уж, увольте, цивилизация — это одно, а вот варварство — совсем-совсем другое. Просвещенному миру страстно возжелалось объявить случившееся с ним яко небывшим, а если и бывшим, то бывшим со всей очевидностью вопреки логике и прогрессу, объявить явление, потрясшее мир и утопившее Европу в крови, — неприятной случайностью. Вот, например, бывает, что человек заболел, ну, случается же такое? Но нормальное его состояние — все-таки здоровье, а не болезнь. Не так ли? Да, мы были больны, и тяжело, но свою болезнь мы победили. Данное утверждение повторялось столько раз и так прочно усвоилось исторической наукой, и само сравнение фашизма с побежденной чумой так понравилось просвещенному обывателю, что даже и мысль о том, что поправившийся от недуга человек все равно однажды непременно умрет, и победить болезнь навсегда невозможно, — такая мысль не прозвучала никогда. Стал бы доктор Риэ произносить ее? Если оранскому доктору сказать, что вылеченный им от чумы пациент умрет завтра от гриппа, стал бы он лечить чуму? Этот вопрос всегда волновал меня более, нежели возможность победы над собственно изолированной чумой. Стал бы доктор сопротивляться небытию — перед лицом неизбежной победы небытия (а в этом и состоит, если вдуматься, призвание врача)? Вероятно, доктор Риэ и стал бы, он был человек, если верить его мемуарам, упрямый, но вот последователи доктора Риэ и слышать о неизбежном фатальном исходе не желали. Победили болезнь — и слава Богу, и нет ее; как и не было.
Некоторое время движение антифашистов и борцов с неофашистами было популярным среди интеллигенции, но, в отсутствие видимого врага, движение потеряло актуальность. Имена Бертольда Брехта, Георга Гросса, Эрнста Буша и Генриха Белля — имена некогда славные и гордые — стали звучать анахронизмом. Ну, кому же интересен сейчас Генрих Белль? Это, если не ошибаюсь, тот немец, который борется с фашизмом? С каким таким, простите, фашизмом? Его ведь и нет вовсе — стало быть, и Белля нет. Интеллектуал предпочел вовсе забыть о фашизме, как о грехе разгульной молодости, тем самым исключая нормальную связь событий, отвергая предположение, что фашизм был вызван логикой истории. Говорить о фашизме, как о феномене западной истории, сделалось неприличным. Еще более неуместным сделалось говорить о нем перед лицом коммунистической угрозы: все-таки именно либеральный Запад противостоит монстру большевизма — Брежневу с выпадающей челюстью, маразматику Суслову и кровососу Андропову. Неуместно напоминать воинам света, что держат щит перед полчищами варваров, что они сами сорок лет назад утюжили танками поля и палили домики бессмысленных селян. Ну не скажешь же барону фон Майзелю, приехавшему в Москву на конгресс мира в 82-м году и бросившему гневные слова упрека в адрес Афганской кампании, не скажешь же ему: а вы, простите, барон, сорок лет назад случайно Могилев не жгли? Ах, так это ваш однофамилец жег, кузен, вероятно? Ну, можно ли такое сказать? Дикость какая-то. Невозможно так сказать. И не спросишь у барона де Портебаль: не входил ли случайно родственник барона в Вишистское правительство? А почему бы и не входить ему, если даже сам президент Франции, благородный прогрессист Франсуа Миттеран — в упомянутое Вишистское правительство входил? В приличном обществе, за хорошим столом, в пристойном разговоре упоминать о таких вещах не рекомендуется. Нельзя, и точка. Прочертить прямую связь между идеями фашизма и состоянием современного прогрессивного мира не то чтобы невозможно, но совершенно невежливо. Так, замужняя дама, достигшая положения в свете, может упомянуть о своих предыдущих браках, но никак не о буйном разврате и любовниках — такого факта в ее биографии просто быть не может. Признать, что в жизни уважаемой особы порок столь же естественно присутствует, как званые обеды и музыкальные вечера — признать такое, согласитесь, невозможно. Как, вот она, мать семейства, украшение журфиксов, вот именно она и вытворяла такое? Что угодно говорите, только не это. Этого быть попросту не могло — значит, и не было никогда. Иными словами, фашизм предстал не феноменом западной истории, но инородным явлением, забредшим в жизнь фон Майзелей, де Портебалей и графов Тулузских по недоразумению.
Руководствуясь этим победительным соображением, в историческое сознание просвещенного обывателя была внедрена теория, гласящая, что своим возникновением фашизм обязан коммунизму, и возник западный фашизм как ответная реакция на русскую большевистскую революцию. Появились прогрессивные исследователи, показывающие как дважды два, что не будь Ленина и Сталина, их оппоненты Гитлер и Муссолини к власти бы не пришли никогда, и идея газовых камер, лагерей смерти, мирового рейха и нового порядка их бы ни в коем случае не посетила. Если и был виновник европейских насилий и погромов семитского народонаселения, гласит эта теория, то виновника следует искать среди славянских суглинков и пустырей — но уж никак не в баварских благословенных землях и не на славных берегах Тибра.
Распространенным определением фашизма сделалось определение «от противного» — так, авторитетный исследователь определил фашизм как «анти-марксизм». Вне зависимости от того, насколько правомочно определение одного социального феномена через другой, данная теория обладала неоспоримым преимуществом — она не искала виноватых в поджоге Рейхстага даже и среди большевиков, но отодвинула первопричину скандала еще дальше, туда, где действительно зарождался план антиевропейских диверсий — к черному сыну Триpa. Это он, оголтелый, это он все устроил. Простые исторические факты, напоминающие о том, что Муссолини в годы юности считал себя марксистом, подкреплялись и общей красотой теории: в самом деле, не следует искать двух виноватых там, где виноват всего один. Помимо известного удобства в употреблении, данная теория привлекательна еще и тем, что выстраивала иерархию в исторической пенитенциарной системе: если вдуматься, так инициатором Холокоста оказался очевидный семит — вряд ли кто возьмется отрицать еврейское происхождение марксизма. В известном смысле данная теория также облегчала и положение российского либерала — компрадорской интеллигенции требовалось представить своего нового хозяина безгрешным. Действительно, русский свободомыслящий субъект частенько оказывался в неудобном положении — как, в самом деле, получать пособия и премии от тех, кто еще недавно жег дома твоих родных; определенная двусмысленность такого положения дел очевидна. Куда как спокойнее рассматривать случившееся с Европой как следствие коммунистической вины, той самой вины, что привела русских к построению тоталитарного государства, и — как оказалось — еще и спровоцировала соседей-европейцев на неблаговидные поступки. Не было более желанной цели у российского интеллигента, нежели оправдание Запада, а если для этого требуется взять дополнительную вину на себя или — вот уж совсем несложная задача! — повесить еще одно обвинение на бородатого ублюдка Маркса, — то на это был готов любой, и рассматривал это как свой интеллектуальный долг.
В рамках прошедшей в Нюрнберге научной конференции, посвященной проблемам европейской цивилизации, а также выбора Россией нового вектора развития (ах запоздала конференция, катастрофически запоздала — уже отворачивалась Россия от Европы, хватит, нагляделись) состоялся знаменательный диалог Бориса Кирилловича Кузина и Питера Клауке. Профессор Клауке вскользь упомянул об исторической вине немцев и даже сравнил зверства нацистов с бесчеловечным режимом Сталина. В докладе своем Питер Клауке в частности отметил, что сходная историческая судьба двух соседних народов привела их обоих к сходной же и беде, к сходной исторической катастрофе — и Клауке показал, сколь схожи два режима, национал-социалистический и большевистский. С горечью и гневом оппонировал ему Борис Кириллович. Как можно, спросил собрание Борис Кириллович, возводить напраслину на немецкий народ, на великую немецкую культуру, когда происхождение зла, его первоисточник очевиден — и находится этот первоисточник не в Германии, отнюдь нет, и не на Западе, ни в коем случае. Озирая собравшихся баварцев,
